§ Кукольный вечер

Сидят за обедом бабушка с отцом, с Сашей и Мишей; мамы нет, она нездорово, дети привередничают, тот того не есть, другой другого.

         – А знаешь ли, сын мой, что Миша не годится в военную службу, – сказала бабушка.

         На эту речь Миша рот разинул.

         – Отчего вы так полагаете, матушка? – спросил Михаил Павлович, говоривший матери: то – ты, то – вы; в детстве, во времена деда, любившего чинопочитание и старинную вежливость, дети говорили родителям вы, после же, в задушевные минуты, вы заменялось сердечным – ты, поэтому Михаил Павлович, по детской своей привычке, мешал ты и вы. Как случалось.

         – Да не захочешь же ты, чтобы его считали трусом. Миша хочет быть всегда в действующей армии, да еще впереди, а разве такой неженка годится в походах? Как война, так Миша будет выходить в отставку!

         – Никогда, бабушка, неправда! – кричал обиженный мальчик: щеки и глаза у него горели, – никогда не выйду в отставку.

         – А если не выйдешь, то все-таки тебя товарищи уважать не станут, коли не сумеешь довольствоваться тою пищею, какая попадается, и которую будут есть все, — они тотчас заметят причуды твои, и прозовут девочкой.

         Миша надулся и украдкой вопросительно поглядывал на отца.

         – Матушка, вы помните Петра Ракушкина?

         – Да, а что?

         – Он должен был выйти в отставку, потому что офицеры засмеяли его.

         – Я, дружок мой, Мишенька, говорю не в шутку и не в острастку тебе, что надо в детстве отвыкать от дурных привычек, если в ком они есть, после сам не рад им будешь; военному человеку надо уметь все есть, всем довольствоваться, уметь самому себе служить, да еще и другим помогать; может случиться за раненным товарищем придется походить, или, редкий в походах, лакомый кусок уступить больному; как привыкнешь в детстве непривередничать да не барствовать, так после не в тягость тебе будут лишения.

         Слова бабушки заметно подействовали на мальчика, он перестал швырять куски из стороны в сторону и не выкраивал кусочков из серединки; сестрица его также видимо поумнела. За пирожным принесли отцу огромный пакет, с надписью: весьма нужное; он спешно распечатал его: из конверта выпали два крошечных конвертика, разрисованных, тисненых золотом, с надписью обоим детям.

         – Ну, кажется, тут не государственные дела, служба не страдает, – сказал отец, смеясь и откладывая записочки в сторону, – прочтем, когда выйдем из-за стола.

         Дети нетерпеливо дожидались, они понимали, что крошечные записочки были к ним.

– От кого-то они? Что-то в них написано? – в одно слово говорили дети. Наконец вышли из-за стола; помолились, поблагодарили отца и бабушку, и каждый запрыгал со своим пакетом. Саша читала побойче и первая взвизгнула от радости:

– Мама, папа, позвольте нам: бабушка, меня приглашают с новой куклой на вечер! Папа, можно нам, папочка, приставал Миша скажи, можно, говори скорее, что можно!

– Можно, можно, поезжайте, и будьте умны.

– Уж я, папа, буду умен, – говорил Миша, прыгая и опускаясь со всего размаху на четвереньки, кружась и пришлепывая то той, то другой ладонью.

– Миша, Миша, не шали, – уговаривала Саша брата.

– Да, – сказал он, вскочив вдруг перед сестрой, как лист перед травой, – а я как? У меня куклы нет! Я с гусаром пойду!

– Ты погляди, что сказано в записке, – заметила бабушка.

– Да там очень мелко написано, я не разобрал.

– Нет, Миша, – говорила девочка, которая гораздо бойче брата читала, – о твоем гусаре ничего не написано! Мы лучше поедем вместе с моей дочкой.

– Ну хорошо, я скажу, я скажу, что приехал с племянницей.

Заметим, что Ниночка сама уже в куклы не играла; она хотела только сделать смотр всем куклам подруг своих. Много карет и саней наехало на кукольный вечер, а еще более явилось детей и кукол; многие дети привезли их по две и по три. Хозяйка, 12-летняя девочка. Нарядная и жеманная, стараясь подражать взрослым, в дверях принимает гостей, осматривает всех с головы до ног; смотрит на куклу и по наряду девочки, и по красоте куклы ласкает и забавляет гостью.

Лина, белокурая, кроткая и застенчивая девочка, краснеет. Опуская глаза на свое хорошенькое, белое, кисейное платьице, которое мама ее заново вычистила и переделала. В толпе разряженных девочек раздался шепот: «У Лины старое платье! Неужели? Право, Ниночка сказала. Возможно-ли?». Некоторые девочки даже отодвинулись от нее, бессовестно оглядывая Лину сзади и спереди.

– А где твоя кукла? – спросила хозяйка.

– У меня старая. – чуть слышно выговорила девочка. И слезы стыда и горечи готовы были брызнуть из глаз ребенка.

– Старая! – с пренебрежением выговорила хозяйка, и отвернулась от нее.

– У Лины старая кукла, – послышалось в толпе, – старая, а платье-то на ней какое! Вы видели; прошлогоднее!

– Бедненькая, – сказал кто-то мягким голосом. Лина услышала этот вызов, доброе слово вызвало целые потоки слез, которые она старалась скрыть под руками. Послышался чей-то радостный крик, и толпа детей повернулась к дверям, в которые резво вбежал Миша, крича:

– Я приехал с племянницей. Вот Саша сейчас войдет!

Все знали, что Сашины родители богаты, что ее очень рядят, что куклы у нее дорогие, а потому не одна хозяйка, а почти вся толпа ждала ее, и в нетерпении подвигалась к ней навстречу. В другом углу залы маленькая девочка старалась всеми силами утешить Лину, она то обнимала ее, то тянула ее за локти, стараясь отнять руки от лица плачущей. Две другие стояли в недоуменьи помочь ли утешать, или примкнуть к толпе.

– Ах, ах, – раздалось в зале, – ах, Саша! Что за прелесть! Чудо что такое! Счастливица Саша, какая у тебя кукла!

Радостная и гордая успехом своей куклы. Девочка прибавила, что она и спит и бегает, и вот няня сейчас заведет ее. Удивленные дети нетерпеливо стеснились около нянюшки. Которая, оправив куклу, спустила ее на пол. Кукла проворно, как мышка. Побежала вокруг комнаты, а Миша и несколько других мальчиков полетели следом за нею, даже Лина забыла свое горе и с изумленьем смотрела на прекрасную куклу, которую нянюшке пришлось заводить раз до десяти. Налюбовавшись беганьем вдоволь, дети взяли куклу и с торжеством понесли показывать большим. Саша от радости под собою земли не слышала: все хвалили и ласкали ее, и радовались на чудесную дочку, как будто с обладанием куклы было связано личное достоинство ребенка! Чья-то мама назвала даже и Сашу, и куклу ее – царицами бала. Счастливая Саша носилась в вальсе и в мазурке, то с куклой. То с чьим-нибудь братцем, то с одной из разряженных подруг; наконец запыхавшись, бросилась она на диван; около нее сидели две девочки. Которые не танцевали.

– Мери, ты что не танцуешь? – спросила она меньшую свою двоюродную сестрицу.

– Не хочу, я с Линочкой сижу.

– А разве Лина не здорова?

– Очень здорова, да ее не принимают.

Саша живо повернулась к Линочке, которая печально опустила глаза.

– Отчего тебя не принимают?

 – Оттого, – отвечала за нее Мери, – что все они гадкие, говорят. Что у нее старое платье, и смеются над ней, что нее нет новой куклы!

Природное чувство добра возмутилось в Саше, жалость зашевелилась в груди.

– Ты видела мою куклу? – спросила она у Лины.

– Видела.

– Хочешь поиграть ею? – и не дождавшись ответа, она полетела, и не совсем приветливо выхватила у кого-то куклу; она сердилась на подруг, за их дурное обращение с Линочкой.

– Вот, возьми, играй ею целый вечер, – говорила она, целуя повеселевшего ребенка, – и ты Мери. Также, играйте вместе!

Между танцами, одни мальчики важно прохаживались, другие корчили взрослых. Вяло разваливались на диванах, отвечали друг другу полусловами, однако заметно было, что все выглядывали места себе около тех. Что были познатнее или побогаче. Другие же, подобные Мише, резвились. Прыгали, кричали и иногда поддразнивали девочек. У этих детей были детские недостатки, они мало стеснялись присутствием старших, при них бросались на лакомства, шумели и ссорились друг с другом, словом, у них пока все было наружу. Они смотрели прямо, говорили без запинки; тогда как другие шаркали, кланялись, благодарили говорили прилично и вежливо, до лакомства чуть дотрагивались; родители любовались ими, и с гордостью выслушивали похвалы своему уменью держать детей. О, если бы они заглянули на них там, где дети не боятся чужого глаза, да послушали, что там говорится! Девочки вообще походили на своих братцев, и потому доброе природное чувство иногда принимало искаженный вид.

– Вы жертвуете на Симбирск? – спросила одна, вытягиваясь и охорашиваясь перед зеркалом.

– Разумеется, – отвечало несколько голосов, – Ты сколько дала?

– Не знаю право, – небрежно отвечала маленькая хозяйка, – мама сказала, что она за меня пошлет. А ты Аля?

– Я, – сказала девочка с умными, серыми глазками и выразительным личиком, – я, – и она закинула головку, считая про себя, что-то, –  я отдала все, что было у меня в кружечке, рубль восемьдесят пять копеек.

– Экое богатство! Вот и напечатают: от Али – рубль восемьдесят пять копеек!

– Нет, – отвечала та, – папочка говорит, совсем не надо печатать имени.

– Разумеется, не надо! Стыдно давать так мало, – послышалось несколько голосов. Заметно было, что эти дети давали из тщеславия, а не из сострадания.

– Я отдала все, что у меня было, – сказала Аля.

– У папы твоего много денег, он может свои послать!

– Это значит, Mesdames, чужими руками жар загребать, – сказал старший брат Мери. Некоторые покраснели, другие надулись.

– Сережа, вы всегда насмехаетесь или дразните! Вы… – бойкая девочка хотела назвать его тем именем, которым не раз старшие при ней называли людей, несогласных с их личным мнением, – Вы… – но она забыла слово.

– Что же я? – весело глядя ей в глаза, допытывался мальчик.

Девочка отвернулась, сказав:

– Невежа!

– Как у тебя сегодня весело! – наперерыв говорили подруги своей маленькой хозяйке.

– Как всегда, – расшаркиваясь сказал двенадцатилетний мальчик, из взрослых.

Ниночка приятно улыбнулась тому и другому:

– Жаль, – сказала она, – что Лина испортила слезами своими начало вечера!

– Ах, душка, я терпеть не могу видеть слезы, – говорила одна из подруг, – у меня на это такое чувствительное сердце, – говорит m-me Cricri, – противная эта Лина! Саша, зачем ты ей отдала куклу?

Сашу сначала смутил упрек, но взглянув на Линочку, которая весь вечер возилась и радовалась на ее куклу, бойко отвечала:

– У нее нет своей новой, и вы за это обижали ее, так я ей и дала свою!

Однако вечер пришел к концу; дети с объятиями и с поцелуями расставались; каждый увез запас чувств в душе своей, запас, который ежедневно питает, лелеет и растит обезьянок, попугаев и будущих трудолюбивых и честных людей.

Поздно; обычное время прощанья и укладыванья давно прошло; дети, только что вернувшиеся из гостей, полусонные идут в свои детские. В доме все тихо. Вдруг из Сашиной комнаты послышался отчаянный крик, и вслед за тем, громкий плач; бабушка показалась в дверях детской, но спешно отозванная к больной невестке, только успела взглянуть на няню. Которая стояла перед ребенком, – и торопливо ушла. Плач и крик не унимался, через несколько минут бабушка воротилась и подошла к девочке. Которая, полураздетая, не сняв еще теплой шапочки и сапожков, лежала, уткнувшись в подушки. И плакала неутешно.

– Что у вас такое? – спросила бабушка у няни.

– Да вот беда случилась, должно быть, как зашалили, так мы куклу выронили; я уж послала Петра поискать у подъезда, да где теперь найти, чай всю искрошили лошади! – Услышав нянино предложение, Саша еще громче заплакала.

– Ах, ты Господи, и что это такое, сестрица померла, так эдак не убивалась! Да что про сестрицу говорить, ее только и норовила как бы раздразнить, нечего греха таить: оба неласковы до нее были, – говорила нянюшка, замечая, с каким внимание слушает ее старая барыня.

Грустная забота легла на лице бабушка от этих рассказов. Тихо, но решительно наклонясь над внучкой, она сказала:

– Давай, развяжем шапочку, вот так; теперь снимай сапожки, – няня присела на пол, – ты только помогай ей, няня, а она сама разуется, – сказала бабушка. Покончив с сапожками, девочка опять заплакала и хотела броситься в подушки, но бабушка, сидя около нее, на кроватке, привлекла ее тихонько к себе, и что-то ей изредка говорила; а заметив, что Саша между всхлипываньем зевает и потягивается, она ее тихонечко раздела, уложила и села подле нее. Присутствие доброй бабушки успокоительно подействовало на ребенка; Саша слышала на себе ее руку, ей слышались неясные слова: «спи, девочка, утро вечера мудренее, спи, Господь с тобою!». Кукольный вечер, шум, танцы, потеря куклы, уговоры бабушки, непонятная поговорка: утро вечера мудренее, все это стало путаться в голове ребенка, мысли приходили реже и отрывочнее… а бабушка все еще сидит тут, наклонясь над ней; Саше чувствуется на плече теплая, ласковая рука старушки, но слов ее она уже не понимает, дитя угомонилось… Бабушка наклоняется, слушает ровное, тихое дыхание внучки. Крестит, целует ее и тихо уходит к себе.