§ Два-сорока бывальщинок для крестьян. Быль про себя

Отец мой был крестьянин Курской губернии, жил в свое время безбедно, но когда он умер и мать осталась одна с детьми, то хозяйство наше порасстроилось. Когда мы, сыновья, подросли, — а нас было четыре брата – и мать положила заклятие, чтобы нам не разделяться, даже и женатым, а жить вместе, то состояньице наше стало опять понемногу поправляться. Старший брат хозяйничал, а мы, хоть и были все четверо погодки, были у него под приказом. Покуда мы были малы, то мать колотилась с нами и ей было тяжело; но как мы все вдруг подросли и рабочих рук стало много, то и хозяйство наше стало вдруг поправляться.
Двое старших братьев уж были женаты, когда сказан был у нас рекрутский набор. Нам, как четверникам, не миновать было рекрутчины и потому весь дом наш, вся семья, заливалась горькими слезами. Мать совсем извелась в три дня от плачу и печали, причитывая то над одним из нас, то над другим, как над покойником; я был младший, еще парень глупый, и плачь матери и невесток меня совсем смутили и напугали; третий брат был малорослый и в солдаты не годился, а потому и не горевал; но двое старших, как послышали, что беда подходит, бежали и стали прятаться в лесах и оврагах. Наберут, бывало, ночью тайком хлеба, и уйдут дня на три, на четыре; а я оставался один с матерью и с невестками, потому что третий брат об эту пору был в извозе.
Подумав, и мне сидеть дома не полюбилось; глядя на старших братьев, я и подумал: за что же я один останусь и буду отвечать за них? Вот, как пришли они за хлебом домой, залезши в свою избу, как воры, через зады да коноплянники, я и стал проситься с ними. Они мне сказали на это, что мне бояться нечего, что меня не возьмут, а сами опять ушли, покинув меня. Я сначала было поверил им, но после рассудил, что они меня обманывают; почему и решился уйти сам по себе. Взяв запас хлеба, я вышел ночью и пошел, куда глаза глядят, потому что я до этого времени, как младший, почти не бывал нигде за селом.
Таким образом шел я, больше по ночам, недели две, не зная где я и куда иду. Съевши весь хлеб, увидел, что пришла беда: есть до смерти хочется, а взять нечего и негде: просить и стыдно, и страшно, чтоб не стали допытываться, а украсть и подавно боюсь. Однако голод донял меня так, что я под вечер зашел в первую встречную деревню, вошел в избу и застав там только одну хозяйку с ребятишками, всплакался ей, признался во всем и просил, чтоб она меня накормила. Ей меня жаль стало; давши мне поесть и ломоть хлеба на дорогу, она сказала6
— Бог с тобой, иду куда знаешь!
Два дня шел я опять степью, все на полдень, и опять проголодался на смерть. Доняла меня такая грусть, что уж рад бы был воротиться, да не знаю куда идти. Наконец я ослаб, заболел, а деревни нигде не попадается. Я кормился одною только сырою рожью и гречихой, ел траву, как скотина, — день лежал в хлебах, а ночью шел, сам не зная куда.
На рассвете одного дня взошел я на курган, чтоб увидать, где растет хлеб и залечь в него, потому что места были степные, голые. Увидав издали, неподалеку дороги, горох, я обрадовался ему, как своему добру, забрался в него. Наелся вволю, и нарвав себе запасу в пазуху, хотел уйти, как вдруг увидел идущего на дороге мужика; я притаился, но он меня увидал, спускаясь по изволоку, подъехал, вызвал и связал мне назад руки. Я так оробел, что и не противился ему; я был еще парень молодой и крепко отощал, а он мужик здоровый.
Связав меня, он порядком отстегал меня кнутом и, привязав меня к оглобле, поехал. Мне надо было по неволе равняться с лошадью, которая порой бежала рысцой. Таким образом привет он меня в свой дом, который был не в деревне, а стоял в поле одиночкой, как хутор. В избе развязал он мне руки, пригрозил кнутом и послал на печь, приказав сидеть там смирно.
Между тем хозяйка собрала обедать; он сел, поел, рассказал ей, что поймал вора в горохе, какого-то бродягу – а я сижу между тем на печи, голодный как волк, и не знаю, что будет. Немного погодя, хозяйка сказала:
— Уж хоть вор, а надо же и его чем-нибудь накормить, — а хозяин отвечал:
— Да я уж накормил его вот этим – кнутом – разве еще прибавить? Однако дай ему щиц и хлеба. – Сам лег спать, а хозяйке велел строго меня стеречь, чтоб не ушел.
Отдохнув с часок, хозяин встал, а он ездил куда-то, да ночь был в дороге, — он опять связал меня, вывел на двор и привязал к оседланной лошади, а сам сел верхом и поехал. Бегу я вприпрыжку, не знаю, что из меня и будет, куда меня ведут: сколько ни прошусь, а он молчит себе и не глядит на меня. Между тем настал вечер, смерклось и захватила нас темная ночь, так что не видать было ни зги. Я бегу, спотыкаюсь и падаю, и хозяин ругает меня, что я плохо за ним поспеваю и он через меня запоздал и сбился с дороги и не попадет, куда надо было, к ночи. Побившись еще с часок, хозяин увидал, что не шутя сбился с дороги; нашли тучки, поднялся встречный ветер и пошел мелкий, докучливый дождь. Хозяин свернул с дороги в сторону, достал железные конские путы, приковал меня на замок, нога с ногою, к лошади, и заставил таким образом стеречь ее, а сам, не говоря ни слова, лег, укрылся одежей и уснул.
Все это сделал он молча, не сказал мне ни одного слова и не отвечая также ни одним словом на все просьбы мои.
Лошадь стала пастись и шаг за шагом потащила меня за собою, а я должен был нехотя идти за нею, шагая с нею в ногу; если я зевал, то она вдруг дергала меня железными путами, и сбивала с ног. Долго проходил я с нею таким образом и замучился до того, что с отчаянья завыл голосом. Чтоб хоть немного отдохнуть, я поймал ее за морду, приподнял ей голову и, не давая пастись, заставлял стоять смирно на одном месте. Оглядываюсь кругом, между тем как она все дергала и рвала меня, то головою, то ногою и путами, и увидел, что мы с нею отошли довольно далеко от того места, где лежал хозяин; тогда пришло мне вдруг в голову другое: что, кабы мне удалось сбить с ноги путы, сесть на готовую, оседланную лошадь и ускакать? Придумав это, я взял лошадь под уздцы и повел ее еще далее: ночь была так темна, что не видать было, куда ступаешь ногой. Я очутился с лошадью в овраге, где был мелкий кустарник; тут я остановился и стал, присевши, ощупывать свои кандалы; но я увидел, что мужик мой не ошибся, пустив меня беззаботное лошадью на все четыре стороны: путы были из крепкого, крученого железа и так хорошо наложены, что мало было надежды с ними справиться. Однако, не хотелось мне отстать от этого дела, другого спасения не было и я подумал: что будет, то будет, еще, должно быть, ночи много осталось – постараюсь; если хозяин не проснулся, то он до свету меня не найдет. Придерживая одной рукой лошадь за повод, я все еще сидел и перебирал другой. Рукою путы, чтоб найти в них тонкое и слабое место, где бы можно было их перебить, а там думал искать ощупью какого-нибудь камня, снять стремя и попробовать своего счастья. Таким образом я сидел на корточках, в самом неловком положении, как вдруг лошадь моя фыркнула, сильно рванулась у меня из рук, понеслась со всех ног и поволокла меня таском за собою, по земле. Не понимаю и теперь, как меня Бог спас, что она мне задними ногами не раскроила черепа; но, конечно, она не успела сделать со мною таким образом более нескольких скачков, как вдруг взвилась было на дыбы, приподняв меня, кверху ногами, от земли, а потом вдруг ударилась всем телом оземь. Я не успел опомниться и не знал, что с нею делается, как волки навалились на нее со всех сторон: первый, и видно, самый отчаянный, ухватил ее за горло – в это-то время она взвилась было на дыбы; но он, видно, метко вцепился и разорвал ей горло, почему она и упала, забившись ногами; а прочие бросились и начали ее рвать. Все они подкрались так тихо, ни разу не завывая, что я их вовсе не видал и не слыхал.
Несколько времени лежал я, оглушенный в полупамяти, в растяжку на земле; но вскоре не смотря на разбитую голову и сильный испуг, пришел в себя, слышал, помнил и видел все, что около меня делалось. Я лежал смирно, не смея привстать, ни даже пошевелиться; волков было вокруг меня без малого с десяток; лошадь моя лежала уж не живая, и они рвали ее и дергали со всех сторон, так, что даже и меня, прикованного к ней, таскали с нею вместе по земле. Раза три тот либо другой обнюхивали меня вплоть, но опять кидались на свою добычу.
Я лежал и ожидал своего конца. Это длилось, как мне казалось, очень долго, я думаю, более двух часов; нажравшись досыта, волки стали отходить по одиночке, и присев тут же по собачьи, на корточки, облизывались и выжидали своих товарищей. В числе их было также гнездо молодых, но уже порядочных подростков, с волчицей; один из них вздумал было сдуру завыть, но волчица тотчас же кинулась на него, оскалив зубы и он, замолчав и поджав хвост, принялся опять рвать зарезанную лошадь. Напоследок с пяток волков, нажравшись, окружили меня, облизываясь, и подошли вплоть, так что дотыкались до меня мордой, и стали обнюхивать: я лежал смирно и не дышал; они отошли, сели вместе и дружно завыли; потом вскочили и стали шататься порознь и затем вскоре все разбежались. Немного погодя я уже слышал голоса их издалека, по ту сторону оврага.
Собравшись с духом, я привстал, начал в потьмах присматриваться и увидал, что лошадь съедена была дочиста; остались одни только растасканные врознь кости. Путы все еще прикованы были по прежнему к ноге конской, объеденной кругом и оторванной, вместе с лопаткой, от туловища. Потянув свою ногу, я потащил за собой и ту; я щупал, глядел, придумывал – и не знал, как от нее отделаться. Однако я принялся ломать конскую ногу в коленку и, после долгого мученья, успел в этом: тогда я перекрестился и отправился вдоль по оврагу, волоча путы и кусок ноги конской за собой; но когда прошел первый страх, то я стал подогадливее, забрал приволок этот в руки и мне стало по свободнее идти. Я ожидал каждую минуту, что, либо хозяин меня нагонит, либо опять волки нападут и съедят меня без пощады, потому что теперь уже у меня нечем было их потчевать. Я шел шибко, временем и бежал, но наконец выбился вовсе из сил и в это время заметил начало зари. Успокоившись немного, я лег, в ожидании света, в кусты, в балку (долина, овраг) и вскоре заснул.
Проспав, не знаю, сколько времени, я проснулся; солнышко было уже высоко. Сперва я не мог опомниться; разбитая голова моя болела и все, что случилось со мною в ночи, казалось мне бестолковым сном. Но объеденный волками мосол, с путами на ноге моей, припомнил мне все былое и уверил меня, что это быль, а не сон. Помолившись, усердно за спасение мое и горько покаявшись что пустился, по глупости и по примеру старших братьев, на такое недоброе дело, я и сам не знал, что теперь начать, как быть, куда деваться и где найти чего-нибудь поесть. Проклятые путы и конский мосол, смущали меня еще более, а между тем нечем было сбить их, и я видел, что сам не смогу от них отделаться, а как мне было с этой колодой показаться кому-нибудь на глаза, хоть бы в деревню, хоть проезжим на дороге? А как быть без хлеба?
Между тем как я раздумывал все это и плакался на горькую судьбу свою. Услышал я голоса: мимо меня, невдалеке, пролегала дорога, которой я и не заметил; по ней ехали чумаки, т.е. извозчики на волах, с обозом, и играли на сопелках (дудочках). Слушая издалека песни эти, я крепко позавидовал добрым людям, которые не боясь света Божьего и глаза других людей, едут себе спокойно и еще забавляются и веселятся. Чумаки остановились неподалеку этого места, в балке, кормить своих волов, и поставив, по обычаю, возы рядами, распустили скотину, а сами раскинули треножники свои и принялись варить кашу.
Я все сидел и смотрел, как чумаки ходили между возами, перекликались, шутили и смеялись; потом закурился дымок под треножником, понесся ветерком на мою сторону, и мне запахло жареным и вареным. Волы бродили вокруг меня, близко, и один из чумаков, пошедший, чтобы согнать скотину в кучу, поближе к дороге, чтобы не было потравы, увидал меня, подошел, посмотрел на меня молча и, подумав немного, стал подзывать товарищей. Чумаки сошлись надо мной и стали допытываться, кто я, и что за человек? Затем они взяли меня, дивуясь путам моим, с лошадиной ногой, и привели в обоз, к своему атаману или старшине.
Я рассказав всю правду, что и как было; выслушав меня и подивившись моим похождениям, они сжалились надо мною, сбили с меня путы и накормили кашицей со свиным салом. Когда они собрались опять ехать, то я стал проситься с ними, но они не взяли меня, сказав, что боятся отвечать за это, а посоветовали мне лучше идти домой. Я поблагодарил их и за это, сказав, что рад бы и домой, да уж не знаю дороги, не знаю, куда идти. Расспросив меня хорошенько, откуда я, из каких мест Курской губернии, они показали мне, как идти, сказав, что, видно, я шатался все вокруг да около, потому что прямым путем будет не так далеко и в неделю можно дойти.
Поблагодарив их, я пошел и благополучно добрался додому. Глупость наша не послужила нам у добру: как начался набор и дошла до нас очередь, то второго брата моего отыскали, засадили и забрили ему лоб; а хозяйке его, с ребеночком, через меня остались сиротами. В то же время, как побег наш длился месяцев пять, в самую рабочую пору, от начала лета и до поздней осени, то и хозяйство наше больно потерпело и расстроилось. На беду за нами числились еще старые недоимки, с тех пор, когда мать, оставшись с малыми детьми, не могла всего оплачивать; мир платил за нас, а расчеты по этому делу пошли уж годов пять спустя. Кроме того, по расстройству нашего хозяйства, и мы не могли уплатить даже сполна и новых податей; сходка собралась, по разным мирским делам, и присудила, между прочим, отдать меня, за побег и за недоимки, в зачет, в рекруты.
Это случилось уже зимой; таки образом я, прошатавшись почти полгода, натерпевшись голода и холода, наготы и босоты, и всяких страстей, да еще разорив, пополам с братьями, все хозяйство наше, я таки судьбы своей не обошел; а кабы я, сперва начала, не послушавшись худого разума, пошел бы прямо из семьи нашей в рекруты, так ничего бы этого не было и оба старшие, женатые братья мои сидели бы теперь дома, да вся семья молила бы за меня Бога.
Теперь, благодаря Бога, я служу хорошо; начальство довольно мною и не попадался я ни разу в худом деле. Больно только, что старого греха не воротишь, прошлого не поправишь. Доволен я хоть тем, что будучи отдан за недоимки своего семейства, расплатился за него, и два оставшиеся брата могут содержать хозяйство и прокормить семью.