§ Два-сорока бывальщинок для крестьян. Родство и служба

         В одном хорошем приволжском селении жила семья крестьян Ворошилиных. Они были крестьяне зажиточные и порядочные: у отца пятеро сыновей на возраст, все погодки, да еще две, либо три дочери. Но девок старик Ворошилин и в счет не клал, говоря, что это товар ненадежный; не сегодня-завтра из дому вон – а вся надежда его была сыновей. Жили они мирно, спокойно, старик ссориться им не давал; за то Бог и благословил труды их, работу детей и заботу отца; не знали они долгое время ни горя ни печали, покуда наконец не исполнилось и младшим сыновьям по 18-ти годов и они также пошли в счет работников по очередному рекрутскому списку; тогда семья Ворошилиных вошла в счет пятерников и как только сказан был набор, так она стала на первой очереди. Солдатства не миновать. Молодые ребята стали призадумываться, а бабы принялись за свое ремесло, за слезы, за вытье.

         Глядя на это, старик созвал в воскресенье после обедни всех сыновей, а баба и девок выслал вон, чтоб можно было говорить дело.

         — Вот, дети, — сказал он, — Государь требует с нас солдата. Делать нечего, нам обиды нет в этом ни от кого; поколе очередь дойдет до тройников, а мы впереди; не обижать же из-за нас других. Не тужите ж; тугою моря не переплывешь, плачем горя не избудешь. Да и не о чем: свет не клином перед вами сошелся, и не только свету, что в окне: на улицу выйдешь – больше увидишь. Доброму человеку везде житье будет, что тут, что там. Добрый человек везде нужен, он не пропадет. Тут мы работали на себя, да на царский оброк – не на боку же лежали, — а там послужите на Государя, за то поит-кормит и одевать станет. Коли солдат мой жив будет – так даст Бог заслужить милость царскую и начальничью; вы же все ребята добрые; а коли косточки его там закопают – и на это власть Господня: Он же и смилуется над ним. А кто пойдет из вас – уж тому меня старика не видать больше; надо проститься. За то уж чужой век заедаю, пора и честь знать. Живите ж вы дружно, мирно, чтоб ни попреку, ни поклепу у вас не было: тишь да крышь, лад да гладь – так и Божья благодать; а как пошло врозь – так хоть брось. Смотрите ж, чтоб помощь была у вас от брата брату; чтоб друг за друга вы Богу молились: хоть врозь, хоть вместе жить Господь приведет, все друг за друга молитесь. Уважайте начальство, какое у кого будет, и повинуйтесь ему; уважайте старшего по мне и слушайтесь его. Чтите брат брата. Ну, кто же из вас идет, говорите?

         Младший сын, Степан, за словом повалился в ноги отцу и просил благословения. Он прежде и не думал идти охотой за братьев, так как ему только что минуло 19 годов и по рекрутским правилам нельзя было ставить его в очередь, а только можно было принять его как охотника, за свое семейство; да видно отец больно разжалобил его и была в нем путная душа.

— Два старших брата у меня женатые, — сказал он, — третий уже засватал невесту, а четвертый, Григорий, слаб, на службу не годится. Благослови батюшка, я пойду.

— Бог тебя благословит, и Государь помилует – сказал старик, и через месяц Степана уж на селе не было. Братья проводили его, накланявшись ему из благодарности в ноги, и обещав свято помнить и поминать его и помогать, чем Бог надоумит.

Прошло времени годов двадцать с лишком; старик Ворошилин давно слег в землю; старшие сыновья его уж и поседели маленько, наплодив ребят полон двор. Благословил Бог и их достатком: нужды не знают, хозяек побрали хороших, живут без горя – а о Степане и слуху нет с тех пор, как проходящий отставной одного с ним полка, сказывал, что жив он и здоров и начальство его любит. Весть эта пришла еще за жизни отца, и старик ей порадовался; а с той поры о Степане ничего не было слышно, никаких вестей не доходило. Братья поминали его как покойника.

Около Покрова, когда старший Ворошилин уже собирался отдавать замуж дочь и созвал на вечер в избу свою гостей и жениха со сватами и сватьями, постучался кто-то в ворота; а как тут не до того было и не скоро пошли отпирать, то нежданный гость стукнул тихонько раза два посохом в окно. Девочка хозяйская побежала, отперла калитку и, прибежав опять, сказала матери, что де служивый пришел, просится на ночлег.

— Зови сюда на радость, — сказал Ворошилин, и прикрикнул еще на хозяйку свою, для чего она запирает ворота, когда в доме праздник. – Зови, милости просим, коли Бог посылает гостя на праздник мой, так не отказывать ему стать. У меня же и брат Степан был когда-то служивым, еще и охотой за нас пошел – помяни Господи во Царствии Своем: чай помер давно. И перекрестился.

Входит и служивый: из себя еще молодец, более сорока годов не будет, — и видный такой, хоть куда. Помолился, поздоровался, поблагодарил, что пустили, свалил с плеч котомку, да и стал середи избы и глядит: который кто из них, кого узнаю? – Смотрел долго, так что уж и другие стали на него засматриваться, да и спросил:

— А что, братья мои любезные, помните ли вы завет отцовский: поминали ль вы меня в молитвах ваших? А я за вас молился, по всяк день.

Тут крик такой пошел на всю избу, что никто слова чужого не разберет и сам своего не дослышит. Все узнали Степана: кто обнимает его, кто в ноги ему, кто спереди тянется к нему, кто с тылу, кто с боку, — словом, приняли Степана как выходца с того света, расспрашивали обо всем до самой полуночи, а там запили невесту и пошли по домам.

Не прошло и месяца, как Степан и говорит старшему брату, Андрею:

— Андрей Онисимович, найди-ка ты мне невесту, хоть вдову какую, пожалуй, да чтоб не была чем ославлена и была б хозяйка. Деньжонок маленько я принес со службы – отцы-командиры сберегли, спасибо им, в артельной казне и выдали мне – а коли в чем нужда будет, на первых порах, так авось и вы не откажетесь пособить; а сам я, благодаря Бога, не стар и здоров, на боку лежать также не стану; обзаведусь хозяйством, да стану, коли Бог благословит, жить своим хозяйством, полно нахлебничать; — ты у нас теперь заместо отца: благослови, да и дело в шапке.

Так и сталось. Срубил Степан избу, обзавелся хозяйством, женился и жил себе не хуже братьев. Парень был он умный, этим Бог не обделил; душа в нем прямая и добрая, правдолюбивая; распорядок умеет дать везде, потому что нагляделся уже на всякую всячину, перебывал во несколько времени, народ видит, что Степан Онисимович худого из службы не вынес, всякий совет, всякое слово его к добру, а не к худу; согнали мир на сходку, выбирать должностных – мир подумал, почесал затылок, стали голоса подыматься за Степана Ворошилина, его и выбрали в головы и начальство утвердило.

— Давай, станем опять служить, — сказал Степан, — нечего делать, против миру не пойдешь. Да я же, правду сказать, детей еще на свое место не поставил – не до того было – так тянуть лямку еще самому – во что Бог ни поставит.

Выбрав Степана Ворошилина в головы, мир не ошибся. Что доброго можно было сделать в быту крестьянском, все это по совести и новой присяге своей Степан исполнил. На плутов, на пьяниц, а пуще всего на воришек и конокрадов, да на передатчиков, которые разоряют бедного мужика в одну ночь, украв последнюю клячу из-под сохи – на этих людей Степан наложил руку и не было им от него пощады: коли знает достоверно, что-такой-то вор, да концы хоронить умеет, что в суде его не уличишь, то бывало Степан донесет начальству, соберет сходку, да мирским приговором и спровадит его в Ермаково царство. Где кабак на деревне стоит, да мужичишки сопьются, то голова налетом раза по два в неделю побывает у них, и уж знает, кто что по хозяйство сделал, чего не сделал за своим недосугом, и уж не даст покою, покуда не заставит жить по-людски: одного за недоимки в работу, другого под надзор хорошего старика, третьего добрым и бойким словом доймет; а в страхе держал всех, и народ, не видя от него никакой обиды, а одну только правду, говорил: где грозно, там и честно. Голова наш завел у крестьян огороды, проложил, где было нужно, проезжие дороги, засыпал опасные овраги, настлал гати, покрыл крыши, размыканные ветром по беззаботности хозяев – словом, делал одно путное и доброе, и все его благодарили и почитали.

В той самой деревне, где жил четвертый брат Степана, Григорий, от дождевой промоины сделался овражек, а из овражка вышел через год со днем овраг, да уж такой, что стало подмывать избы. Вот мужики мои бывало по весне сойдутся, поглядят на овраг, почешут затылки, потолкуют, что-де надо бы перегатить и завалить – да и разойдутся. Что надо, то надо; в том никто не спросил, а взяться за дело неохота никому. Мужик-то умен, да мир дурак; умов вместе не сведут, и разойдутся.

Приехал наш голова в эту деревню, увидал овражек, побранил мужиков и распорядился:

— Вы, братцы мои, — сказал он, — видно молодые еще, хоть и состарились; нешто не видите, что на весну овраг пол избы оторвет, а там и под другую подойдет? Тогда, что будете делать? У вас тут семьдесят шесть изб; по пяти возов на дым – всего триста пятьдесят, а шесть изб вырубите да привезите по три воза хворосту под гат – и дело в шапке. Тогда вода пойдет у вас вон туда, нижним овражком, и село будет цело. Смотрите ж, чтоб до заморозков было сделано.

— Слушаем, батюшка Степан Онисимович, — отвечали крестьяне, соглашаясь на все и ни в чем не прекословя – но когда пришлось делать дело, то пошли у них такие толки, крики и пересуды, что было бы много земли навезено в овражек, кабы ее возить горлом. Первому никому не охота приняться за дело: Иван на Кузьму, Кузьма на Ивана – а как брат Степана, Григорий, не рассудил послушаться головы, или ждал от него, как от младшего брата, потачки, то и прочие на него глядя махнули рукой.

Голова проездом опять наведался в деревню эту, не забыл и про овраг, глянул на него и крепко поморщился. Он собрал стариков, спросил их:

— Было ли вам от меня такое-то приказание?

– Было.

– Ну, — продолжал он, и в те поры никто ни слова не сказал, все согласились, — зачем же вы меня обманули, зачем в те поры не говорили, коли не хотели делать, что приказано?

— Да мы, батюшка Степан Онисимович, от твоей воли не прочь, — отвечали мужики, — только что обидно будет нам эдак-то; под чью избу овраг подошел, тот бы гатил…

Голова прикрикнул на них, вызвал вперед говорунов и потребовал их на расправу. Тогда один из самых бойких и говорит ему:

— Да что же ты, Онисимович, на нас одних взъелся? Что же ты брата своего не спросишь, для чего он не гатил? Что? Нешто мы и за него ответчики?

— А где же брат Григорий Онисимович? – спросил голова, оглядываясь? — Позовите его туда, где люди дело делают.

— Да не идет он, — говорят.

 — Отчего же не идет? – спросил Степан, — не идти ему нельзя, когда голова его спрашивает: подите, приведите его.

— А что, брат, — спросил Его Степан, когда его привели, — Ты для чего не идешь, когда голова за тобою посылает? Это не хорош пример для добрых людей – а для недобрых и подавно. Я тебя не домой к себе звал, я бы и сам потрудился к тебе прийти, кабы это за своим домашним делом; я звал тебя в старшинскую избу, за делом. Что же. Брат, ты свои пять возов привез на овраг?

— Нет. Не привез, — отвечал Григорий, — да мне, когда было возить – да что я буду возить – да зачем я буду возить? Нешто я один тут – нешто без меня мало народу? Что я тебе за работник? Ты мне не указчик. Я старший брат твой, тебе меня слушаться, а не мне тебя?

Степан, покачав головой, сказал:

— Ну, брат любезный, не взыщи – а видно надо тебя поучить, чтобы ты знал, как с головою говорить и как его слушаться.

Степан обратился к старикам и потребовал от них приговора, заслуживает ли Григорий Ворошилин наказание, за ослушание, дурной пример, которому последовали другие, и наконец, за грубость? И когда все в голос сказали, что Григория проучить надо, то Степан приказал тотчас же наказать брата розгами – хоть и больно, а для стыда и страха другим: кончив это дело, Степан поклонился в ноги старшему брату своему – который, впрочем, был старее его одним только годом – и сказал:

— Прости, брат Григорий Онисимович, не взыщи, что я тебя побеспокоил. Ты сам знаешь, я люблю всех вас, и люблю ровно: я, не в укор сказано, за вас и в солдаты пошел; да ты стало быть одну только половину отцовского завещания помнишь, а другую, видно позабыл; прими ж, брат, науку, не сердись. Я чту в тебе старшего брата, как отец велел – чти же и ты во мне начальство, как он же, Царство ему небесное, наказывал.

Брат Григорий, посердившись, взялся за ум. Он помирился с братом Степаном, сам просил у него прощения и исполнял, что голова приказывал; а глядя на него и мир не смел ослушаться. А говорил:

— Наш Степан Онисимович сердит на правду; и родного брата не пожалел; у него дружба дружбой – а служба службой!