§Зерно на добрую почву

Часу в восьмом вечера, бабушка пила чай в своей комнате, по тому случаю, что сына и невестки не было дома; подле нее сидела Аля за своей чашкой, изредка поглядывая на разогнутую немецкую книжечку, которую она привезла почитать с бабушкой. Ей очень нравился рассказ об упавшем с неба лепесточке, и она приехала поделиться им.

         Саша с Мишей, не понимая по-немецки, забрались с игрушками в угол, и строили там под стульями беседку для кукол и птиц, да еще конюшню для лошадей голубого гусара. Аля первая заслышала шелест шелкового платья в коридоре, вскочила навстречу нежданным гостям, но тут же в дверях столкнулась с теткой Марьей Романовной, которая, разодетая как на бал, плавно входила в комнату, а за нею чопорно шли разряженные куколками дочки ее, Зина с Лизой.

         – Ведь не ко мне же ты так разоделась, Маша, – шутливо спросила старушка.

         – Нет, милая тетушка, я к вам заехала на часок, мы едем на детский вечер, – отвечала Марья Романовна, усаживаясь подле старушки.

         – Тетя, правда это, что Ниночка будет учиться на коньках кататься, и что летом ей также купят маленькую настоящую лошадку? – спрашивала Саша.

         – Не знаю, дети, не слыхала.

         – А ты, тетя, узнай, да и расскажи нам, – сказал Миша, по привычке своей говоривший со старшими, как с равными.

         Между детьми зашли толки о ледяных горах коньках и салазках; одному хотелось одного, другому нравилось иное; мысль о резвом беге по льду тешила детей, и они стали придумывать, как бы им испытать эту забаву.

         Старушка, изредка поглядывавшая на шумную толпу, вдруг спросила племянницу:

         – Здорова ли Лиза? – Марья Романовна, с недоуменьем поглядев на тетку, подозвала меньшую дочь и спросила:

         – Разве у тебя что болит? – Отрицательный ответ Лизы успокоил мать, но бабушка умела лучше выведать у детей то, что им самим было неясно. Она взяла жавшуюся внучку за руку и спросила:

         – Тебе жарко, Лиза?

         – Ах нет, бабушка, мне очень холодно, я весь день зябну.

         – А здесь болит? – спросила старушка, прикладывая руку Лизе ко лбу.

         – Нет, бабушка, тут не очень болит, а вот когда я пила чай, то мне было больно глотать.

         Выслушав Лизу, старушка повернулась к племяннице и сказала ей:

         – Маша, я тебе не советую вывозить ребенка на воздух в таком положении, у нее то что зовут доктора катаральной лихорадкой; оставь ее у меня дня на три, может быть это и пройдет без врачебных пособий.

         Марья Романовна, напуганная смертью меньшой дочери, охотно согласилась на это предложение, и это был большой праздник для всех детей. Радостная Саша, взявшись с Лизой за руки, побежала помочь ей переодеться.

         – Не забудьте занавесок, – закричала Саше вслед бабушка.

         – Как же, как же, бабушка! – отозвалась Саша, и шторки спустим, и дверь на задвижку запрем!

         Дети стали приучаться к порядку, с тех пор, как поселилась у них бабушка, даже Миша не бегал более полуодетый по дому, и не сзывал прислуги, чтобы обуться или умыться; им купили низенькие умывальные столики с подножкой, от нажима которой вода лилась широкой, светлой струей в пригоршни, и они охотно сами плескались и полоскались. При одеваньи же и раздеваньи, дети, по наставленью бабушки, очень совестливо наблюдали, чтобы занавески были спущены и двери притворены.

         Марья Романовна уехала с Зиной, Аля принялась было читать бабушке рассказ Андерсена, но вбежавшие дети опять ей помешали.

         – Бабушка, скажи пожалуйста, разве дьякон в церкви все по-русски читает? – спрашивала Саша. – Лиза говорит, что по-русски, а я думаю, что не все по-русски потому что иного нельзя понять.

         Девочки стали перед бабушкой, ожидая ее решения.

         – Священник, дьякон и весь причт читают церковную службу не на нашем, русском языке, а на славянском, и мы, вслушиваясь и вникая, не учась понимаем его, потому что наш язык произошел от общего славянского и к нему весьма близок; поэтому мы, с небольшим навыком, можем понимать и другие языки родных нам славянских племен, которые разбросаны посреди Европы; большая часть племен этих покорена небольшим Австрийским герцогством, и вместе с ним называются Австрийскою империей.

         – Бабушка, Австрийская империя большая? – спросили дети.

         – С славянскими землями велика.

         – Бабушка, вот их зовут славянами, а отчего же нас зовут русскими? – спросили меньшие девочки.

         – И у них, дети, есть свои особенные имена, чтобы отличить одно племя от другого; они зовутся болгары, сербы, чехи, хорваты, словаки, черногорцы, галицкие руссы и проч.

         – Если бы к нам пришел серб, он бы понял, что мы с тобою говорим?

         – С непривычки, он понял бы, как говорится, из пятого в десятое; но дай ему эту книгу, – сказала бабушка. Придвигая к себе Евангелие, – и он поймет ее всю, с начала до конца, так же хорошо, как и я ее понимаю.

         – Неужели, – спросила Аля, – каждый серб, чех и болгарин поймет наше Евангелие?

         – У всех почти славян слово Божие писано на одном языке; болгарин даже легче нашего поймет его, потому что оно переведено с греческого Кириллом и Мефодием, болгарскими монахами, на тогдашний болгарский язык.

         – Бабушка, а ведь это весело думать. Что у нас есть что-нибудь одно с ними, и мы все это одинаково любим! Не правда ли, бабушка, это весело? – ласково спрашивала Аля, умильно заглядывая старушке в глаза.

         Нежно и тихо усмехнувшись на эту задушевную речь внучки, старушка молча поцеловала Алю.

         – Бабушка, и они нас любят? – спросила Саша?

         – Кто, дружок?

         – Да они все, те люди, про которых ты говорила, те… что ты называла родней нашей, – поясняла Саша, не могшая припомнить названий разных славян.

         – А ты их любишь? – спросила старушка.

         – Я? – сказала удивленно Саша, – бабушка, я их совсем не знаю!

         – Правда, моя девочка, и нельзя любить того, чего не знаешь; думаю, что и они нас знают немного по более твоего! А все-таки, – сказала старушка, поворачиваясь к старшей внучке, – отрадно, дружок, что есть между народами такая высокая связь, какова у нас с родными нам славянскими племенами.

         Полубольная Лиза мало участвовала в этом разговоре; она сидела на диване, подобрав под себя ноги; ей было так хорошо и свободно, в Сашиной теплой, кашемировой блузочке; ей думались те счастливые дни, которые она теперь она теперь здесь пробудет. Вскоре подсела к ней Саша; и Аля уже готова была взяться за Андерсена, но сестры ее, надумав что-то, обратились опять к бабушке с вопросом.

         – Бабушенька, почитай мне немножко из твоего Евангелия; Лиза говорит, что если я хорошенько вслушаюсь, то пойму. – Так упрашивала Саша свою терпеливую бабушку. В Лизе замечательно развивалась способность к языкам; никто не учил ее церковной грамоте, а она довольно порядочно читала ключнице вслух псалтырь; никто не толковал ей значенье слов или оборотов, а она их уже настолько понимала, что слушала славянский язык, забывалась и принимала его за свой родной, русский.

         Саша придвинула Евангелие, открыв на своей закладке; бабушка перевернула несколько листков, потом прочитала внятно, с расстановкой, из десятой главы Маркова Евангелия: «И приношаху Ему дети, да коснется их, ученицы же прещаху приносящим. Видев же Иисус, негодова, и рече им: оставите детей приходити ко Мне и не браните им, тацех бо есть царствие Божие». Прочитав это. Старушка посмотрела на удивленную Сашу.

         – Ну, Саша, – закричала Лиза, – разве это не все равно, что по-русски, разве ты этого не понимаешь?

         – Конечно по-русски, – бойко закричал Миша, которому слова показались знакомыми, а о смысле он не заботился.

         – Прочитай, душечка бабушка, еще раз, – сказала недоумевающая Саша, которую поразило что-то в выговоре, да и самый смысл она не совсем поняла. Почти на первых словах она остановила старушку, вопросом, – это что значит, и приношаху и прещаху?

         – По-нашему, – отвечала бабушка, – приношаху значит приносили, а прещаху – значит запрещали.

         Потом девочка остановила ее на слове тацех.

         – Тацех, значит таких; на славянском языке буква к часто заменяется буквою ц, когда говорится о многих; по-русски говорится: ученики, а по-славянски ученицы; по-нашему руки, а по-славянски руце. – Пока бабушка читала и толковала, Саша все тянулась и следила за пальцем старушки; замечая же, что она, прежде чем выговорила для примера руце, что-то прочла про себя, девочка попросила прочесть те строки вслух; и старушка прочла медленно, – «И объем их возлож руце на них, благословляше их», – и тотчас же перевела это так, – Господь обнял детей, и положа на них руки, благословил их.

         – Бабушка, это кто обнял детей? Бог-то?

         – Да, Мишенька, Господь обнял и благословил их.

         – А за что Он обнимал и благословлял их? – спрашивал удивленный мальчик.

         – За то, дружок, что их обижали, гнали, не допускали к Господу, а Он любит и жалеет всех людей, особенно тех, кого обижают; Он всегда заступается за них и утешает их.

         – Бабушка, это очень хорошо! – говорил Миша, все ближе и ближе становясь к старушке, – а дети Его очень любили? – горячо допрашивал мальчик, прижимаясь к бабушке и оттесняя Сашу, – да Саша, пусти, – сказал он наконец, оттолкнув сестрицу и став на ее место.

         – Как же не любить! Разумеется, любили, и слушались Его, и никогда не отгоняли, и не отталкивали друг друга, чтобы стать на чужое место, –прибавила старушка, пристально глядя на Мишу, – Господь велит заботиться друг о друге, никого не обижать, говорить правду, не лгать; кто из детей слушается Его, того Он и любит.

         – Ведь уж Бог теперь на небе! – сказал Миша в раздумье, – уж Он более не здесь!

         – Это, Мишенька, все равно: Бог один аково видит, слышит и знает все, что мы делаем, слушаемся Его или нет, обманываем, обижаем кого, или заботимся друг о друге; все это Он видит точно так как бы стоял здесь. Перед нами.

         Миша, взглянув на Сашу, посторонился немного, давая ей место, потом, надумавшись, вдруг воскликнул:

         – А когда у меня няня на ночь гасит свечу, вот тогда уж темно, так что Бог меня не видит!

         – Видит и тогда, дружок, для Его очей темная ночь ясна, как день! И не только видит тебя, но знает все, чего тебе хочется, и о чем ты думаешь; обидишь ли кого, и опомнясь, пожалеешь и поправишь вину свою, Господь видит и душу твою, и дело, и благословит тебя также, как благословлял евангельских детей, – сказала старушка, обнимая и целуя внука, который еще крупче к ней прижался, когда она при этом шепнула ему что-то на ухо, напомнив, как он толкал сестру, но вскоре опомнясь, посторонился.

         Пришла няня звать детей спать, но пришла не впопад: всем им показалось это слишком рано, им бы хотелось еще послушать, еще о многом спросить, но о чем именно спросить, они и сами не знали!

         – Пора, детка, вы и то пересидели, – сказала бабушка, – а если что надумаете, то спросите завтра. – Начались нескончаемые детские прощанья: вот, кажется, один кончил, начал другой обниматься, ан нет, Миша видно не допростился, опять начинает снова. Саша кончила и хотела уже идти вслед за Лизой в детскую, а Лиза, взглянув на свою чистенькую кроватку подле Сашиной, побежала благодарить бабушку, за что, что она оставила ее у себя.

         – Идите дети, видите, Господь с вами, давно пора спать!

         – Уж нечего делать, – сказал Миша, опустив голову, – надо идти! Прощай бабушка, – продолжал он, обнимая в третий раз усталую старушку, и потом примолвил, – ты не беспокойся, бабушка, у меня занавески спустят, когда стану раздеваться, а дверь затворят.

         Только-что оправилась и уселась бабушка, а Аля принялась за книжку, как вбежала Саша в одной юбочке. Ночной кофточке и чепчике, а за нею следовала в таком же наряде Лиза. Увидав детей, старушка спросила: что у них случилось?

         – Ничего, душечка, совсем ничего, – успокаивала Саша, – мы вот с Лизой толковали, да и пришли тебя спросить: как Господь говорил с детьми; по-славянски, или по-русски?

         – Ах вы, дурочки, да ведь это можно бы спросить и завтра! – сказала бабушка, заботливо поглядывая на столовые часы, – посмотрите, уж сорок минут десятого, идите лучше спать!

         Дверь Мишиной комнатки громко хлопнула, и вот он сам. Полуодетый, явился в коридор, заглядывая к бабушке в дверь.

         – Что, и ты, молодец, поспел? Да никак босиком, – спросила бабушка, взглядывая на Мишу, которому всячески хотелось скрыть эту неисправность, – поди, поди. Голубчик, оденься хорошенько, и тогда приходи. Уж видно вам, детки, придется просидеть до десяти часов.

         – Бабушка, а сестры-то? – спросил Миша, поглядывая на девочек.

         – Что же. Дружок, сестры твои, хотя и в утреннем наряде. Но одеты прилично, а ты прибежал босиком, распояской; иди же, иди скорее, я подожду тебя!

         – Ну, смотри же, бабушка, подожди меня, я сейчас!

         Старушка накинула на Лизу свой платок, и когда дети собрались, она начала так:

         – Вы спрашиваете, на каком языке говорил Господь с маленькими детьми; вероятно на том языке, который они все знали, то есть на их природном языке, иначе бы они его не понимали.

         – А какой же был их язык? – спросили дети в три голоса.

         – Еврейский, язык Авраама, Иосифа, Моисея и царя Давида.

         – А не русский? – медленно проговорил Миша.

         – Во времена Господни, не только русского языка, но и самих русских еще и в помине не было, – отвечала старушка.

         – Бабушка, меня очень удивляет, отчего Господь жил и родился у евреев; чем же они были лучше других народов? – спросила Аля, – они убили Господа и убивали Его пророков!

         – Да уже тем были они лучше, моя Аличка, что сберегли ветхозаветное слово Божье и что между ними были люди, ждавшие пришествия Господня!

         – Так Господь не с нами жил, — вздохнув сказала Саша, – а я думала, Он наш!

         – И Он наш, и мы Его. Господь пришел на землю не для одного народа, а для всех; если евреи Его распяли, то язычники с радостью приняли Его ученье, назвались, по Его имени, христианами, и многие из них пожертвовали жизнию за имя его и за святое ученье Христа, которое зовут христианской верой. Вере этой учили апостолы, то есть ученики Господни, которые везде сопровождали Его, видели все, что Он делал, слышали все, чему учил, и по вознесении Его на небо, пошли учить в те земли, где народ, по отдаленности своей, не мог видеть и слышать самого Господа. Почти все они умерли мученической смертью. Четверо апостолов написали все то, что видели и слышали от Господа; эти четыре списка называются: радостью, благою вестью, а по-гречески Евангелием. Звали же этих четырех евангелистов: Матфеем, Марком, Лукой и Иоанном; писали они, одни по-еврейски, другие по-гречески; греческий язык был тогда самый общий и любимый всеми народами; для нас же, как я сказала, Евангелие переведено на славянский. С Рождества Христова прошло восемнадцать с половиною веков, а в каждом веке сто лет, если же считать годами, то будет тысяча восемьсот лет, да из девятнадцатого века мы уже прожили семьдесят три года. Так вот, дети, сколько лет прошло с Рождества Христова! Ну, теперь полно нам толковать. Пора спать!

         И бабушка поднялась с места, спроваживая детей в постели.

         – А с тобой, дитя мое, нам сегодня не удалось почитать, – говорила старушка Але, – до другого раза.

         – Не удалось. Душечка! Да я к тебе скоро приеду. Папочка очень любит, когда ты зовешь нас к себе, и дядя также, и тетя Ольга Борисовна. Знаешь ли, бабушка, мы бы к тебе еще чаще ездили, да папа боится, что ты устаешь с нами!

         – Нет, Аля, скажи отцу, что для меня радость и отдых быть с вами, – задумчиво ответила бабушка, прощаясь со внучкой.

         Дети разошлись; старушка походила еще с четверть часа по комнате. Передумывая разговор свой со внуками; потом, подойдя к столу, бережно закрыла Евангелие и вздохнув из глубины души, сказала: «Пошли, Господи, доброе семя на добрую почву!».