§Третий рабочий день. Скучный день

– Сегодня будет скучный день, – говорил Миша, повесив голову на руки и упираясь локтями на стол. – Сегодня будет скучно, – повторял он, чуть не плача, и скользя локтями по столу, обходил его с конца в конец. – Я уж наверно знаю, что всем будет очень скучно!

         – Миша, да перестань! – закричала Саша, которую дурное расположение брата всегда приводило в тоску.

         – Я уж, наверное, знаю, что нам всем будет скучно, жалобно и сердито, — говорил мальчик, покачивая головою.

         – Бабушка, не вели ему скучать! – вспыльчиво сказала девочка.

         Бабушка, которая поджидала на сегодняшний сборный день внучат, и заготовляла им работу, вдруг подняла на детей глаза и, пристально посмотрев на того и другого, спросила, обращаясь к Саше:

         – Ты думаешь, можно запретить скучать?

         Сашу смутил вопрос этот.

         – Нет, мой друг, – продолжала старушка, – можно запретить кричать, пищать или ездить локтями по столу и тем пачкать рукава рубашки, но запретить скучать или радоваться – нельзя.

         При этих словах Миша тихонько поднял локти и, поглядев на них, опустил руки со стола и начал прислушиваться, почему бабушка не может запретить ему скучать.

         Помолчав немного, старушка спросила:

         – Когда ты скучаешь, Саша, то что тогда делаешь?

         – Я, бабушка, тогда ничего не делаю.

         – От того-то и скучаешь, что ничего не делаешь.

         – Да мне тогда, бабушенька, ничего не хочется делать, ни бегать, ни играть, ни смотреть, мне всей скучно!

         – Однако, подумай хорошенько, Саша, чему же более скучно, ногам, рукам или глазам твоим?

         – Нет, бабушенька, мне – во мне скучно!

         Взглянув мимоходом на внука, бабушка заметила, что он одних мыслей с сестрой о скуке. Старушка повторила последние Сашины слова:

         – Тебе в себе, внутри себя скучно – вот этому-то нутру человека, которое то радуется, то думает, то скучает, другой человек приказывать не может, этому-то нутру своему, или самому себе, только сам человек и может приказывать, а не иной кто.

         Вот бы теперь Миша, он только один может приказать себе не скучать.

         – Как! – закричали дети, – ни ты. Ни папа, ни мама, не можете нам приказать?

         – Не, не можем, да и не станем приказывать того, чего нельзя исполнить; мы запрещаем вам: шалить, ссориться, обижать друг друга, громко плакать, хотеть сердиться, хотеть скучать. Мы запрещаем делать, а чувствовать и думать внутри себя никто никому приказать или заказать не может.

         Дети задумались, им и в голову не приходило в каком просторе живет душа человека с самого детства его.

         Но Саше было это странно, отчего ни отец, ни мать, ни бабушка не могут приказать детям, что бы то ни было.

         – Постой, дружок, мы это дело вот как повернем: ты любишь прыгать на одной ножке, взявшись с Мишей за руки, и вы часто забавляетесь этим; когда же я вас остановлю, сказав: полно, дети будет как играть, вы мне всю голову расстучали то ведь вы в ту же минуту перестаете?

         – Да, конечно! – закричали дети.

         – Ну, а если бабушка скажет: Саша, перестань, сердиться на братца, то можешь ли ты в ту же минуту перестать сердиться?

         Саша на минуту призадумалась…

         – Нет, бабушка, она не перестанет, она, долго молча про себя сердится, – закричал Миша.

         – Вот вам и разница между приказанием делать и чувствовать; делу приказывают и пишут законы нутру же человека, т. е. чувству и уму советуют и наставляют. Приказывать же чувству человек может только самому себе. Хочешь, Миша, попробовать, прикажи себе не скучать?

         – Хочу, – бойко отвечал мальчик, который уже забыл о предстоявшей скуке, но бабушке было дело не столько в развлечении ребенка, сколько в том, чтобы сызмалу показать детям необъятный простор своеволия человека и приучать их управлять волею, т.е. самим собою.

         – Наперед всего, скажи мне отчего ты скучаешь?

         – Да вот, бабушка, папа опять не хочет рассказывать нам о том, как они жили на острове!

         – Почему же не хочет, верно ему некогда?

         – Он говорит, что некогда, что на весь день уедет, – отвечал Миша, впадая снова в свое расположение.

         – Ну, стало быть этой беде помочь ты не можешь, и сколько ни думай, все останется по-старому; но своему горю ты один господин, захоти не скучать и не будешь; отгони от себя докучную мысль, задумай о чем-нибудь другом, и как рукой снимет скуку! Вот видишь, советовать это я могу, а приказать тебе не скучать не могу!

         – Бабушка, да ведь другое-то не думается, – плаксиво отвечал мальчик.

         – Знаю, очень знаю, дружок, что мысли бывают неотвязчивы, но потому-то и надо с детства привыкать справляться с ними. Ты, кажется говорил, что всем будет скучно? Вот и подумай о том с Сашей, как вам занять гостей своих после работы, чтобы они не скучали.

         Старушка любила развивать в детях заботу о других, и тем глушить молодое себялюбие. Помолчав немного, Миша вопросительно поглядел на сестру, которая уже перебирала в памяти свои любимые игры.

– В рыбки станем играть! – сказала она, вспомнив один из святочных вечеров, когда они с няней играли в белой комнате, при месячном освещении.

– Да, да, – закричал Миша, прыгая перед сестрой, – и нянечку возьмем играть с нами, – говорил он, припоминая, как няня, сидя на полу, ловила их на удочку.

– Ну, а что же ты не скучаешь? – спросила старушка.

– Не хочу! – весело отвечал мальчик, взявшись за руки с сестрой и прыгая на одной ножке; эта игра у них звалась: толочь сахар в два песта.

– Не хочешь, – повторила бабушка, – видно я правду сказала, что ты волен в себе, хотеть скучать и хотеть радоваться!

– Пра-а-авду, – закричал Миша, прыгая в меру меняя под собой ноги, – пра-а-вду!

За этим прыганием и припевом, ни дети, ни бабушка не слышали других детских голосов, которые шумно и радостно приближались по коридору; впереди всех вбежала раскрасневшаяся Лиза, держа высоко над головой сверточек, за нею, спотыкаясь и расталкивая всех, вбежала маленькая Мери, крича:

– Это Сережа, это Сережа, Лизе подарил! Он сам вчера купил, Лили, на свои деньги! – Лиза совала бабушке сверточек, Аля крепко прижималась к старушке, целуя и обнимая ее. Лина в третий раз уже низко приседала, скромно выжидая, не взглянет ли на нее старушка, Сережа с Алешей также теснились к бабушке, одна Зина поотстала в горячности; она вместе с другими заглядывала в картинку, улыбалась, принимала вид довольный и веселый, но внутри ей было скучно; она досадовала на Сережу, зачем он не ей подарил картинку, и сердилась отчасти и на Лизу, потому что завидовала ей. Все были радостны и веселы, и Зина старалась казаться веселой.

Отчего, одна и та же причина, так разно действовала на детей? Оттого, что нравы разны; сердца простые, радуются друг за друга; лукавые же и себялюбивые стараются захватить все для самих себя.

К несчастью в Зиночку и себялюбие сильно развивалось.

– Бабушка, душечка, ты погляди, это ангел несет Лилиньку к Богу, – говорила Лиза, задыхаясь от радости.

Старушка села, расправила на коленях картинку, свернутую трубочкой, и стала всматриваться в изображение летящего ангела, с ребенком на руках.

– И цветочки-то наши Лиличка понесла к Богу! – закричал Миша, всплеснув руками.

– Где, где? Ах да! И в самом деле! Посмотри бабушка! – закричали дети, указывая на большой снопик цветов в картине.

Старушка, всматриваясь, что-то думала: она узнала картинку, старалась припомнить тот рассказ, для которого она была нарисована.

– И в самом деле, – сказала бабушка, – картинка эта очень походит на нашу малютку, но сделана она для одного детского рассказа, детского писателя Андерсена.

– Пускай уж это будет лучше наша Лили, – умильно просила Лиза, Саша и Миша желали того же. – Пусть это наши цветочки у неё будут, бабушка, да?

– Да, да, — отвечала старушка, – пусть это будет наша Лили.

– А ты, бабушка, знаешь про другую девочку, за которой тоже прилетал ангел, — спросила Саша, большая охотница до рассказов.

– Знала ли детей, за которыми прилетел ангел, – задумчиво проговорила бабушка, которая стольких детей перехоронила, и помолчав немного, сказала, – я вам расскажу то, что говорит Андерсен об умерших детях; но наперед садитесь за работу.

Дети с шумной радостью задвигали стульями, клубки покатились из торопливых ручонок, попадали спицы из чулок, но под степенным надзором старушки скоро все пришло в порядок. Посидев и подумав немного, бабушка начала так:

–Переход младенца в другой мир. Когда дитя помирает, говорит Андерсен, то Господь посылает ангела с небес за душою ребенка. Ангел стоит над кроваткой и ждет, когда бабочка спустит личинку, когда душа сбросит тело, потом он берет ее на руки, крепко прижимает к себе и вылетает с нею из дома. Ангел носит душу над землею, показывает ей все что она любила; потом набирает с нею любимых цветов малютки, и уносит с собою на небо.

Каких же мы с тобой нарвем цветов, спросил один ангел у малютки, которого только что взял с земли. Дитя, как в впросонках повернулось к земле, летя над садом, где часто играло, увидало знакомый куст белых роз с надломанною веткой, она не была красива, потому листья на ней уже завяли, полураспустившиеся цветы поблекли, но ребенку стало жаль веточки, и он потянулся к кусту; ангел опустился, сорвал подломанную ветку, и с поцелуем передал ребенку.

Малютке захотелось нарвать и других любимых цветов своих и взять их с собою.

– И ландышей, бабушенька? – спросила Мери, охотница до цветов, особенно до душистых.

– И жасминов, и роз, и маленьких желтых жасминов, – перебивая друг друга, кричали дети.

– Я бы взяла белых роз, – сказала Саша, но вспомнив красоту и яркость других, прибавила, – и желтых, и алых, и красных, но побольше взяла бы белых – их я очень люблю!

Лина потихоньку сообщила Але, что она взяла бы белую лилию; но перед Алею, жившей на просторе, в деревне, расстилался лужок, а в частой, высокой траве его синели колокольчики, алел переплетаясь душистый горошек, блестела золотая медвянка, все цветы перемешаны были в пестроте, а над ними вились бабочки… Вдруг сердце у Али дрогнуло:

– Я знаю, какой ангел прилетит за мною, когда я помру, – шепнула она соседке своей Лине. Лина молча вопросительно поглядела на нее. – Моя Мама, – проговорила девочка.

– Ну, бабушка, душенька, вот они набрали много всяких цветов и полетели, а там что? – нетерпеливо спрашивала Саша.

Бабушка молча показала внучке на брошенную ею работу; намек был понят, а бабушка продолжала:

– Набрав всех любимых своих цветов, малютка отвернулся от земли, сказав: довольно будет; но ангел не подымался, он полетел в самую бедную часть города, где, на тесном грязном дворе, между мусором и всяким сором, лежали черепки горшка, с комком обсохлой земли, в которой торчало несколько сухих прутиков. Ангел спустился и бережно отделил кастенье от земли; на вопрос ребенка зачем он берет сухую траву, ангел сказал, что засохший цветок этот был в свое время единственной забавой и радостью одного бедного ребенка, и за то теперь должен цвести в раю.

Какого ребенка, участливо спросило дитя?

Подымаясь с земли, ангел указал малютке на крошечное окно в подвальном жилье, и унося малютку все выше, рассказывал ему следующее: в этом грязном и сыром подвале жил мальчик, большой почти со дня рождения, только в самые здоровые свои дни свои мог он пройтись на костылях по комнате или посидеть на солнышке, на полу, и то ненадолго потому что солнышко заглядывало в низенькое окошечко на очень короткое время. И несмотря на бедность, болезнь и одиночество, ребенок был очень терпелив. Иногда забегал к нему соседский мальчик, поиграть, рассказывал бедняжке, как хорошо на улице, а еще лучше того в поле, где солнышко светит прямо, не из-за крыш, и светит с утра до вечера, рассказывал, как поют там птички, как летают они с ветки на ветку, с дерева на дерево. Ребенок слушал, но мало понимал, – он отроду не видывал деревьев. Однажды забежал к нему мальчик прямо с гулянья и принес большую березовую ветку: бедняжка очень обрадовался душистой березке, он все смотрел на липкие, смолистые листочки, на длинные сережки; тряс ветку, подымая ее над головою и прислушиваясь к шелесту листьев, воображал себя в лесу. Радость товарища очень понравилась мальчику; со следующего гулянья он принес целую охапку цветов и зелени, между которыми нашелся кустик, вырванный с корнем; кустик этот посадили в горшок, стали поливать, он принялся и разросся; каждую весну гнал он новые побеги и потом зацветал и цвет долго; больной мальчик сам заботился о нем, поливал, переносил с места на место, гоняясь за солнышком, потом на ночь опять переносил, и ставил у себя к изголовью; и во сне не покидала его мысль о цветке; ему снилось, что в головах его их куста разрастается большой сад, что он там гуляет, дышит чудным воздухом, радуется на Божий мир. Но мальчик умер, год прошел с того времени, горшок забыли поливать, цветок засох, и вот его выкинули в сор; а между тем, полевой цветок этот принес более утехи ребенку, чем все тепличные цветы барских палат. Пусть же он за это, прибавил ангел, растет у нас в раю.

Бабушка продолжала:

– Долго и внимательно вслушивался малютка в ангельские речи, потом спросил: почему же ты знаешь, что это тот самый цветок?

Как же мне не знать своего цветка, сказал ангел, прижимая к себе малютку, я тот самый больной ребенок, о котором я тебе рассказывал. Сказав это, он понесся еще быстрее и скоро в радостном трепете опустил младенца у колен Господних.

Кончив рассказ, бабушка откинулась на спинку кресел и молча глядела на детей, которые тотчас принялись за опущенную работу: напряженное внимание нескоро улеглось; мысли их, стремившиеся за улетающим ангелом, как будто остановились в высоте и не могли вдруг опуститься на землю…

– Барышня, пожалуйте к тетеньке, тетенька вас зовут, – проговорила старая нянечка.

– К Любе? – живо спросила Саша.

– Нету, там гостья с барышней приехали, так велели вас всех позвать, – говорила старуха, оправляя и охорашивая Сашу. Дети, будучи еще под влиянием рассказа, неохотно встали; но такова детская природа: как только они стали на ноги, так и пустились в перегонку, друг за дружкой; мальчики летели, как на коньках, скользя по гладкому паркету, и едва удержались на ногах около дверей гостиной; переведя дух, они чинно вошли туда и раскланялись с гостями. Все окружили маленькую гостью, одетую, как рисуют детей на модных картинках; картинка эта была никто другая, как Ниночка; в ней и следа не было недавней ссоры, она улыбалась, участливо расспрашивала о работах, одним словом, была мила, на диво всем; а между тем мать ея о чем-то горячо и убедительно говорила Софье Васильевне. Слова: поощрение, соревнование, нравственное развитие, детская лотерея – заставили Алю попристальнее вслушиваться в речи Ниночкиной матери. Минут через пять она побежала к бабушке и торопливо стала просить ее не соглашаться на предложение Муромской.

– Мы, бабушка, не хотим, пожалуй, лучше, если вовсе не будет у нас лотереи; мы не хотим так, мы все тебя очень, очень просим, и не договорив чего именно дети не хотят, и чего просят, Аля чмокнула раза три бабушку и спешно выбежала из комнаты, потому что заслышала голос тетки; резвым ветром пронеслась она по коридору мимо Софьи Васильевны.

Войдя в гостиную, она быстро переглянулась с Сережей, и дети поняли друг друга. Какое-то ожидание сильно занимало всех, н как гости, так и маленькие хозяева говорили о посторонних вещах, поглядывая на дверь, в которую вышла Софья Васильевна.

– Ты, Миша, отчего не навестишь моего Луи, – спросила Муромская, –карантин его кончился, не бойся, корь не пристанет.

– Я ничего не боюсь, – живо отвечал мальчик, – я так просто не еду.

– Отчего же просто не едешь, – допытывалась Муромская.

– От того что с ним скучно, он неженка, игрушек не дает смотреть, сам играть и бегать не хочет, боится упасть и запачкать платье, я его…

Тут Миша нечаянно взглянул на Сережу и не договорил своего суда над маленьким Муромским, который действительно был каким-то странным явлением среди русских детей; его одевали как рисуют на картинках шестилетнего французского короля Людовика XV; вялый, болезненный ребенок еле-еле шевелился в кругу резвых детей, говорил охотнее французские, заученные фразы, но на так называемые комплименты был мастер и охотник, и подавал матери своей большие надежды.

– Так что же ты его? – допытывалась гостья, но Миша молчал, он понял предостережение брата.

– Тебе который год? – спросила опять Муромская у Миши.

– Мне скоро восемь, – бойко ответил мальчик, вскидывая голову, и гордо посматривая кругом.

– Видишь! А Луи всего только шесть, т.е. ему кажется минуло семь, – вопросительно отнеслась она к Ниночке, вспомнив, что все эти дети праздновали у них, месяца два тому назад, день рождения ее сына.

Дети боялись, чтобы Миша не сослался на их мнение, которое они недавно так доверчиво высказывали друг другу, но на счастье их вошла Софья Васильевна, все молча, с напряженным вниманием обратились к ней; она же, тихая и добрая, шла и думала, как бы ей мягче передать положительный отказ свекрови.

– У старушки свои понятия о нравственном развитии, – сказала она, – и я должна согласоваться с ее волею.: она положительно отказала мне соединять маскарад с лотереею для бедных.

Муромская вспылила, обыкновенно сдержанный голос ея резко зазвенел:

– Не понимаю, не понимаю, как это матушка ваша так мало заботится о поощрении, нравственном развитии, – говорила он, прощаясь.

Софья Васильевна молчала, но слова старушки как будто еще раздавались в ушах ея: «Уж хоть бы не прикладывали они грешных рук своих к нерукотворному делу! Подстрекая и развивая в детях самолюбие, они не знают, что этим гнетут и уничтожают нежные зачатки добра!».

Ниночка, по примеру матери, также переменила обращение и едва подала детям на прощание кончики пальцев, а мальчикам вовсе не поклонилась. Проводив гостей до передней и дождавшись, чтобы затворили сенную дверь, дети запрыгали, захлопали в ладоши, и бросились обнимать тетку, которая вовсе не ждала такого взрыва радости; затем дружной толпой побежали к бабушке, дорабатывать свой рабой день, который вопреки Мишиного ожиданья, оказался не скучным, а веселым днем.