§Крестины

Софья Васильевна, мать Саши и Миши, впервые после долгой болезни своей обходит комнаты, опершись на руку мужа: они кажутся ей и выше и светлее прежнего; дойдя до любимой белой комнаты, она остановилась перед дверью, ведущею с широкого крыльца прямо в огромный, тенистый сад. Изнутри, дверь эта обвита диким виноградом как частой, зеленою сетью; тонкие, сочные усики и молодые нежные отпрыски блестят и дрожат на солнышке; снаружи, мороз изукрасил окна по-своему. Отпечатав на них зубчатые морские водоросли, а повыше их, по чистому стеклу протянул тонкую иглистую сеть, как корабельные снасти. Стоят хозяева перед дверью, мир и радость в душе их, стоят и любуются прадедовским садом: прямо перед домом, как в лесу на прогалине, стоит полуторавековой, темный сибирский кедр; могучие сучья его широко раскинулись над снежной равниной луга; кедр этот садил своими руками боярин Максим Абрамович, прадед хозяйки. Позади зеленого кедра, под густой опокой, теснится целым, частым туманом роща чернолесья; плакучие березы чище и яснее других выдаются в своих прозрачных серебристых ризах, сияя и искрясь на светло-голубом небе.

         Софья Васильевна легко и отрадно вздохнула и, подняв веселый взгляд на мужа, проговорила:

         – Как хорошо, как отрадно!

         Из какой-то думы вывел Михаила Павловича добрый голос жены его.

         – Да, очень хорошо, – отвечал он, – но ты устала. Пойдем, я доведу тебя туда, куда мы шли, – к матушке. – Софья Васильевна еще раз окинула взглядом комнату; стены, углы и простенки с полу до потолка заставлены были богатою зеленью; повойные и ползучие растения красиво обвивали зеркала и окна; хозяева любили семейно собираться в белой комнате, которую дети звали дачей. Уводя жену, Михаил Павлович сказал ей, что дети неотступно просили крестить сегодня малютку в белой комнате, – на даче.

         – Что же, очень хорошо, – отвечала мать, – пойдем, я почти не видала детей, они верно у матушки. Миша что-то очень боек и предприимчив, а Саша задумчива и как будто озабочена, – заметила Софья Васильевна. Говоря это, они подошли к дверям бабушки, и остановились: старушка сидела на широком сафьянном диване; на коленях у нее приютилась Саша. А Миша с малюткой Мери дружно, тесно уселись на мягкой, диванной ручке; Сережа, Алеша и дядя Сережа, брат молодой хозяйки, поместились на ковре, у ног бабушки, которая, глядя Саше в глаза, толкует чин крещенья. Заметив детей своих, она встала и сердечно обняла невестку; дети с визгом окружили дядю с теткой, малютка Мери почти кувырком перелетела через Мишу к своей милой тете, которая, поцеловав ее, ласково погрозила детям, показав им на покинутые места их, а сама тихонько прошла в уголок; и там муж усадил усталую жену свою в покойное старушечье кресло, а сам, прислонясь к стене, смотрел и слушал. Душа его была полна любви, она на долю каждого давала меру полную и переливающую.

         Дядя Сережа, который у бабушки шаловливо бросился с детьми на ковер, глядя на племянников, мало-помалу присмирел: следя за их вниманием, он волей-неволей и сам стал вникать в бабушкины речи, в толкованье крещенья[1].

         – Крестить младенца, – говорила бабушка, – значит омыть, очистить его от природного греха, и посвятить, как будущего человека, на службу Господу. Господь соединяется с душою младенца, посылая ему свою силу и благодать, но этого соединенья Бога с человеком мы не видим и не понимаем, а потому и называем таинством; таинство это обряжено, то есть. Как бы одето, обрядом крещенья, как душа одета телом; каждая вещь, каждое движенье в обряде, иносказательное. Крестная мать и отец отвечают священнику за младенца на все вопросы, и обещают за него не быть злым, но добрым и послушным; впоследствии они же должны стараться помогать родителям воспитывать ребенка в добре и правде. – При этих словах Саша робко взглянула на дядю, будущего крестного отца малютки, и чувствуя свою слабость, в недоумении, еще крепче прижалась к бабушке. Старушка продолжала, – Крестная мать приносит ребенка раздетого, завернутого в одни пеленки и одеяльце или ризки; это означает, что как тело малютки не одето, так и душа ее не одета еще в истинную веру: здесь понятия, познания веры изображаются одеждой. Священник ставит восприемников с младенцем, то есть крестного отца с матерью, лицом к востоку; это опять иносказательно означает обращенье их к Господу, как к душевному Солнцу человека. Потом он три раза дует на младенца и трижды осеняет его крестным знамением. Заметьте, дети, что число три часто встречается у нас в обрядах, и означает дело полное, законченное. Помолясь Богу о принятии и сохранении принесенного младенца, священник трижды отгоняет духа зла, потом просит Бога открыть ребенку мысленные, т.е. душевные глаза, на то, чтобы понимать слово Божие; далее, просит дать ему на всю жизнь Ангела-хранителя, и затем, как бы сдувая с детяти все нечистое, говорит: «Изгони, Господи, духа нечиста, духа лжи, лихоимства, духа гордости, и прими дитя это, как ягня Твоего стада».

         Последнее уподобленье очень понравилось меньшим детям; Саша улыбнулась, Миша захлопал о колени руками, а Мери потянулась спросить бабушку:

         – Разве гордой быть нехорошо?

         – Нет, дружок, нехорошо.

         – А как же, бабуся, няня говорит про гостей: «Они такие нарядные, да гордые?»

         – Нянюшка твоя не понимает хорошенько этого слова; у нея гордый значит; статный, видный, красивый.

         – Бабушка, а я так понимаю, – говорил Миша, закидывая голову.

         – Ладно, дружок, про это после, – сказала старушка, и глядя на Сашу, продолжала, — Священник оборачивает восприемников на запад, т.е. в противную от востока сторону, и спрашивает: «отказываешься ли от злого духа и злых дел?». Ты, Сашенька, ответишь: «Отрицаюсь», т.е. отказываюсь; потом трижды спросит он: «Отреклась ли?» ты ответишь: «Отреклась». После этого он велит дунуть и плюнуть на пол, чтобы показать этим свое отдаленье и нелюбовь к тому, от чего сейчас отреклась. Затем, поворотит вас опять на восток, спросит трижды: «Сочетаешься ли Христу», т.е. хочешь ли соединиться с Христом; на это ты ответишь: «Сочетаюся», потом спросит: «Веруешь ли в Него?» ты скажешь: «Верую яко Царю и Богу моему…».

         – Бабушка, я все забуду, когда и что надо говорить!

         – Нет, моя голубка, – отвечала старушка, целуя восторженную девочку, – тебе будут подсказывать. Слушай дальше: священник прочтет символ веры, то есть молитву – Верую, и спросит еще раз: «Веруешь ли?» и ты ответишь: «Верую»; это он спрашивает трижды, и ты трижды отвечаешь: «Верую».

         Вдруг по коридору послышалась детская беготня. Зина и Лиза проворно вбежали, и ну обниматься.

         – Здравствуйте, здравствуйте, дети, – сказала бабушка, – садитесь, мне нужно, до священника, досказать Саше.

         Лиза уселась, а Зина никак не хотела помять платье и стояла как распыженная кукла.

         – Ну, Саша, потом на вопрос: «Сочеталась ли ты?» ответишь: «Сочеталась»; он велит поклониться. Ты поклонишься, говоря: «И покланяюся Отцу и Сыну и Святому Духу».

         Опять послышалось шлепанье маленьких ножек: то бежала Софочка.

         – Баба, бабуська, – кричала малютка, – пусти, пусти, – пищала она, вывертываясь из рук братьев: Алеша тащил ее к себе на колени, дядя Сережа к себе. – Пусти, я к бабе хотю, – и с этими словами, растолкав всех, она стала прямо перед бабушкой.

         Вид тихой, задумчивой Саши, одетой в белое тонкое платье под горлышко, в белом широком кушаке, вид этот поразил малютку и будто что-то ей напомнил; рассеянно принимая поцелуи со всех сторон, она глаз не сводила с Саши. Между тем бабушка продолжала:

         – Священник молится и благословляет воду, берет елей (масло), чтобы помазать младенца на ту жизнь, которую ему придется жить на земле. В древности был обычай, помазывать елеем человека, идущего на какой-либо подвиг; и здесь священник помазывает младенца, как будущего человека, на беспрестанные подвиги жизни: грудь помазывает он на должное хранение души; уши на ученье и слышание веры; руки на полезные дела; ноги на хождение по заповедям. Выраженье: ходить по заповедям часто встречается в слове Божьем, и значит: узнавать заповеди, обдумывать их и стараться жить, как они велят. Затем, священник берет ребенка и опускает его трижды в купель, говоря: «Крещается раба Божия Любовь»; потом на нее рубашечку и скажет малютке: «Ты облачаешься в ризу правды», т.е. тебе дается ученье веры, и ты, поняв его, прими, как эту видимую одежду, и ходи в правде.

         Софочка все это время. Напыжившись, что-то думала; чинное вниманье детей, думное тихое личико Саши, все это напоминало ей что-то недавнее; она поглядела еще раз на белое платьице, на широкие, длинные концы Сашиного кушака, потом на свое зеленое шотландское платье.

         – Сася, Сася, ты к Богу идесь, тебя Бог сколо позявет? Да? – говорила она, вопросительно глядя на бабушку.

         Дети засмеялись и зашикали на малютку: «Софа дурочка! Софочка перестань!».

         – Ня тозе хотю, – говорила малютка, не зная сама чего хочет; ей нравилось прошлое, неясное чувство ее.

         – Девочка моя, – говорила ей бабушка, – сегодня Саша будет дело делать – крестить.

         – Как это? – спросила Софочка, услыхав новое, незнакомое ей слово.

         – А вот увидишь, – ответила бабушка, – а теперь будь миленькой девочкой, не мешай нам. – Софочка сложила на груди толстенькие ручонки и не знала, что ей далее делать. Сережа тихонько поманил ее пальцем, говоря:

         – Тумбочка, тумбочка, сюда! – Девочка с радостью бросилась к нему на шею, и ну, картавя шепотом, рассказывать, как она с Сашей пойдет в гости к Богу. Сережа целовал ее, уговаривал, что Саша никуда не пойдет, что она здесь дома будет свое дело делать, крестить с дядей Сережей, но ее ничто не брало – она лепетала свое, мешая Сереже слушать.

         – Сережа, – закричала Лиза, – ты зажми ей рот, она сейчас перестанет. – И правда, только Сережа закрыл ей рот ладонью, как девочка успокоилась и стала обдумывать услышанное. «Крестить, – думала она, – и это дело?» В памяти Софочка замелькало много вещей одного названья: горничная Поля свое шитье зовет делом, и няня, копаясь спицами в чулке, говорит: «Не мешай дело делать»; а летом, когда Софочка смотрела как ключница укладывала в кадку зеленые огурчики, то эта закричала кому-то: «Ведь видишь. Что дело делаю!». «Все дело, – думала Софочка, – и то, что Саша будет делать, также дело, но какое?» – Мысль без образа осталась пробелом в детской головке, и Софочка, задумавшись, молчала, а Сережа с прочими спокойно дослушали чин крещенья.

         – После миропомазанья. – продолжала бабушка, – священник с восприемниками обходит, с зажженными свечами, три раза вокруг купели; здесь свечи изображают свет истины, Господа Иисуса Христа, к которому человек должен вечно стремиться, а эту вечность представляет или знаменует круг, коим обходят купель, и в котором нет конца. После этого священник состригает с темени малютки немного волос, в знак того, что дитя предано власти Господней; этот обряд, и самое значенье его, также взято с древнего обычая: встарь победители остригали покоренных, что и означало подвластность и покорность последних.

         Покончив рассказ и крепко поцеловав Сашу, бабушка встала и пошла к сидевшей молча невестке, но дети, так давно не видавшие любимую тетю, кинулись вперед, обступили ее толпой и шумно засуетились, как пчелы вокруг своего улья. Софочка и тут протерлась вперед, и сидя на полу чуть дотрагивалась пальчиком до белых пуговок тетиного капота, приговаривая: «Пудовта, пудовта, и это пудовта!».

         Бабушка стала приготовлять что нужно к крестинам, выкладывая из плетенки рубашечку, сшитую Сашей, чепчик с розовыми лентами, розовый поясок и золотой крестик на тоненькой золотой цепочке, принесенный, по обычаю, крестным отцом, дядей Сережей.

         – Бабушка, можно к вам? – спросила Аля, вбегая в меховой шапочке.

         – Если здорова и не сплю, то всегда можно, – говорила бабушка, целуя внучку в смышленые глазки.

         – Ведь я не одна, мы втроем, приехали, – говорила Аля, – Лина, да Вера, двоюродная сестрица моя Вера Посошкова, — поясняла девочка, поворачиваясь на все стороны, то к бабушке, то к детям.

         Старушка, наклонясь к Але, шепнула ей:

         – А сказывала ли ты тете, что привезешь с собою гостью?

         – Тетя, — выкрикнула Аля, – теточка всегда рада, когда нам весело!

         – Слышишь, Софья, – сказала бабушка, и в ответ на это из угла послышались мягкие переливы смеха, как воркованье горленки.

         – Тетя, душка моя, тетя, ты здесь, а я тебя не видала! – закричала обрадованная Аля; и широко раскинув объятия, понеслась, и припала к тетке, засыпая ее поцелуями. Дети ее, племянники и даже посторонние дети, страстно любили Софью Васильевну; она, сама дитя душой, любила и тешила всех без различия, что даже часто служило ко вреду детей.

         – А как же это, Марья Александровна решилась отпустить Веру без себя? – спросила Софья Васильевна.

         – Видишь, что, тетя, правда, что Марья Александровна никуда не пускает Веру одну, но она уж очень обожает нашу бабушку, а потому и решилась отпустить Вереньку, – с детскою важностью ответила Аля.

         – Обожает! Да она ее никогда не видала, – смеясь сказала тетка.

         – Это, тетя, нужды нет. Марья Александровна говорит, что обожать можно заглазно, понаслышке о жизни и делах человека, а мы с Сережей так часть рассказываем про бабушку; она говорит, что очень мечтает о том, где бы ей увидать ее, – сказала Аля, выражаясь словами гувернантки, которая в десятки лет не могла отвыкнуть от своих институтских обычаев и выражений.

         – Да чего же легче приехать ей к нам? – вопросительно сказала Софья Васильевна.

         – Ну вот, и я тоже говорю, – отвечала девочка, разводя руками, – а она отговаривается, что никогда не осмелится, что бабушка такая почтенная…, и много, много все такого хорошего говорит она про бабушку.

         – Странные эти институтки старого закалу, – промолвил Михаил Павлович; потом, глядя на племянницу, прибавил, – да ты, Алечка, скажи ей, что она сама почтенная, что мы ее очень уважаем и сами желаем ее видеть у нас в доме.

         Все еще стоя перед теткой на коленях, Аля быстро, как птичка, вскинула голову, и зорко глядела на дядю, недоумевая зерна или мякину посыпали перед нею, правду или насмешку сказал Михаил Павлович; девочка знала, что дядя никогда ни над кем не насмехается, но ее смущало то, что он повторил о Марье Александровне почти слово в слово ту же похвалу, которую Аля слышала от старушки-гувернантки о бабушке, которую Аля ценила выше всех.

         Заметя недоумение девочка, Михаил Павлович сказал:

         – Да, душечка, скажи ей, что мы давно уважаем ее, как добрую наставницу.

         Недоуменье Али прошло, она радостно обхватила тетку и чмокнула ее в самую пряжку кушака.

         – Да идите же, – кричал Миша, подталкивая худенькую девочку, подросточка Веру, и шедшую с нею Лину.

         – Уж купель принесли! Пустите, что вы встали в дверях, уж купель там поставили, – точно захлебываясь, кричал за ними Алеша.

         Все встали, засуетились, бабушка опять подошла к плетеночке, Саша бросилась к старушке и робко прижалась к ней, прочие дети понеслись волной в белую комнату, и в главе ее гребнем влетели Миша с Алешей, и стали на порог.

         Посреди комнаты облачался почтенный священник в праздничные белоглазетовые ризы, у купели зажигали свечи; вместе с причетниками суетилась, разодетая, как в свят день до обеда, нянечка, как прозвали дети старушку, отцову няню, – в отличку от своей.

         Обряд начался. Как встарь. Над поверхностью вод носился Дух божий, так и ныне, над купелью благодать Божья осеняет души верующих людей проникает их теплом, располагая сердца ко взаимному снисхожденью, доброжелательству и благости.

         Задумчиво стоит над купелью восприемник; сознательно и отчетливо отвечает Саша; в ней затеплилось святое чувство покровительства меньшому, и еще что-то, неясное, восторженное, что светит в глазах и пылает на лице.

         Все дети, внимательно следя за ходом обряда; маленькая Мери стоит на стуле, около Сережи, обняв шею его одной рукой, а другой держится за Лину; Софочка, в очень дружеских отношения с нянею, сидит у нее на руках и беспрерывно сообщает ей свои замечания, пересыпая их поцелуями: «Дитя-мааленькое, мааленькое, – шепчет она на распев, показывая на последний суставчик своего указательного пальчика, – дитя купатьтя, пать пать будет, а пакит не будет», – прибавляет она успокоительно. Обнимая няню.

         Священник поднял младенца над купелью; дети, затая дыхание, подвинулись вперед. Раздалось великое слово: крещается раба Божья Любовь, во имя Отца и Сына и Святого Духа! Благоговейно преклонились в другой комнате отец с матерью, молясь за судьбу дочери.

         Бабушка стоит около Саши; казалось она вся обратилась в заботу и помощь маленькой восприемнице, но Тот, кто знает тайное человека, Тот видит, как в тайнике души ее чувство складывается мыслью, и слышит: Господи, да обратится земное имя Любовь в душевное ее качество, да будет она свята земною любовью для людей, да стремится вечно к образу и подобию Твоему!

         Заботливо подбирает бабушка ризки. Укладывая их на руки восприемника, который, вместе с Сашей, обносят дитя и зажженные свечи вокруг купели.

         – Свет свечей означает Господа, – думает Сережа, и тихонько сообщает это Але, которая жадно слушает все его толкования; – они пойдут три раза вокруг купели, – продолжает он, – а круг, значит то, что без конца, что вечно; число же три. – тут Сережа остановился, – это я не помню, – сказал он, – но все вместе значит, что Люба должна думать и жить, как Господь приказал.

         Софочка, завидев в другой комнате голубой мериносовый капот и белые фарфоровые пуговки, в прискочку мячиком покатилась туда прямо к тете. Между тем обряд кончился, Саша с дядей несут свою крестницу к Софье Васильевне:

         – Вот тебе, мама, наша дочка! – сказала Саша, а увидя отца, бросилась к нему на шею, и заплакала душа ее была слишком полна, она перелилась чрез край и вылилась слезами.

[1] См. «Новая скрижаль», архиепископа Вениамина.