§ Утро вечера мудренее

На другое утро, проснувшись, Саша вспомнила о потере своей:

– Няня, а кукла? – спросила она садясь.

– Ну нету, матушка, не нашли, ничего не нашли; знать кто поднял, – говорила няня, разводя руками.

Бабушка заглянула из своей комнаты и увидела внучку грустную, с опущенными глазами; неподвижная Саша, в ночном чепчике и кофточке, сидя на постели, походила на белый столбик.

– Сашенька, вставай скорее, мне надо что-то тебе сказать.

Саша задумчиво стала обуваться, но как ни вертит она чулок, а пятка все приходится наперед; потом стала потихоньку умываться, а вода кажется ей такой холодной. Няня торопит:

– Ступай, Сашенька, чай бабушка дожидается!

Медленно, вяло идет девочка к бабушке; на постели у старушки, сверх белого одеяла, лежит алая атласная подушка в батистовой вышитой наволочке.

– Это у вас, бабушка, мамина подушка? – спросила Саша. – Позвольте посмотреть, – но бабушка взяла ее за обе руки, и притянула к себе.

– Ты вчера потеряла куклу, свою дочку? – сказала старушка. Саша вздохнула, – Мама дарит тебе живую куклу в дочки, ты станешь на нее шить и одевать и кормить ее, она будет открывать ротик и глотать, ты станешь ее за ручку водить и учить говорить.

– Бабушка, где, покажите, – кричала Саша, прыгая и освобождая свои руки из рук бабушки.

– Она будет живая дочка, а когда станет говорить, то станет звать тебя мамой крестной, – говорила старушка, придвигая для внучки стул к кровати.

Саша, едва переводя дух, взлезла; бабушка приподняла маленькое фланелевое одеяльце, а под ним лежала нарядная, как кукла, крошечка, повитая сверх свивальника широкой алой лентой, завязанной на ножках большим бантом с длинными концами; а на головке был надет нарядный чепчик с алыми петельками. Новорожденную нарядили, как куклу, чтобы она понравилась Саше, которая почему-то не любила маленьких детей, и не любила даже умершую сестрицу свою. Понимая старческую мудростию своею, что мы любим во всем свое дело, свой труд и свою работу, иначе дело остается для нас как бы чужим, бабушка на этот раз хотела заставить Сашу полюбить маленькую сестричку свою с самого начала, и для того вздумала заменить ей потерянную куклу живой сестрицей, подарив ей сестрицу эту для ухода за нею.

– Мама велела тебе сказать, – продолжала бабушка, – чтобы ты сама выбрала имя твоей крестной дочке, назови ее как хочешь.

– Бабушка, как я тебя люблю, – воскликнула Саша, обнимая и целуя бабушку; в радости, она забыла вежливое вы, и с этой минуты стала говорить старушке ты. – Как я люблю, – продолжала она, – и тебя и мою дочку, и папу с мамой, и Мишу! Позволь позвать сюда Мишу! Позволь мне поцеловать дочку!

Девочка была так счастлива, что не знала бежать ли ей за братом или оставаться при ребенке. Присев к постели, она поцеловала конец ленты и бантик, потом, осторожно ощупав ножки, припала к ним. В ней впервые зашевелилось сладкое чувство заботливой любви к меньшему. В это время из Мишиной детской раздался призыв:

– Няня, няня! – крик все усиливался, – Няня, глухая нянька! – потом послышалось шлепанье больших ножек; и вот босиком, в одной сорочке, Миша побежал было в нянину комнатку, но няня перехватила его наперепутьи.

–- Это ты что, сударь, босиком, да в одной сорочке бегаешь? Вот дай срок, все бабушке расскажу! Иди сейчас в постельку! – Миша уцепился за няню, спрашивая:

– Нянюшка, а что куклу нашли?

– Где найти, ее чай лошади да кареты в порох испорошили!

– Вот тебе и раз, – сказал мальчик, повеся голову, – вот тебе и дочка, – говорил он, усаживаясь на постели, – уж эти девчонки ничего не умеют беречь!

– Да ты что, Мишенька, развоевался на сестрицу, ведь куколка-то ее была, ей больше твоего чай жалко!

– Няня, ведь она была моя племянница, – сквозь слезы отвечал мальчик.

– А ты вставай скорехонько, да ступай к бабушке, сестрица у нее что-то там смеется, должно быть весело.

– Бабушка, можно к вам? – закричал Миша, широко распахнув двери.

– Миша, Миша, поди сюда, посмотри на мою дочку, она живая, она станет кушать! Мы с тобой будем ее кормить, будем ей шить платьица! А ты вот взлезь сюда, вот так!

Миша поместился на стул и с изумлением смотрел на крошку. Бабушка поддерживала его сзади.

– Миша, мы с тобою станем водить ее гулять: я за одну ручку, а ты за другую; я тебе позволю это, она будет твоя племянница. – Мальчик стал улыбаться.

– Мишенька, как мальчик, будет оберегать и защищать малютку, – сказала бабушка.

 – Я, бабушка, надену новую саблю, – воинственно говорил Миша, – и кто пойдет, – того изрублю!

– Того изрубишь. Дружок, кто будет обижать, а то может быть другой подойдет. Чтобы поласкать ее. За что же ты его изрубишь?

– Я буду позволять ласкать, – сказала Саша.

– И я также, – подтвердил Миша.

– Бабушка, положи мне дочку на колени, – умильно просила девочка.

– Хорошо, я вам обоим положу на колени; садись, Миша, на постель, рядышком, ближе к сестрице, вот так. Ну, теперь я положу вам ее с подушкой, со всем как есть. А ты не трогай, дружок, – говорила старушка мальчику, который в нетерпенье и радости, весь как живчик дергался бился, – а то разбудишь Сашину крестницу.

– Миша, осторожнее, – строго сказала Саша. Но вот бабушка опустила пышную подушку детям на колени, оба глубоко вздохнули от радости. У Миши лежали ножки, перевязанные широким бантом, у Саши крошечная нарядная головка.

– Бабушка, она дышит, погляди! – говорила девочка шепотом, наклонясь над личиком крошки.

– Да ведь за то она живая, – заметил Миша. – Бабушка, бабушка, – закричал мальчик, – смотри, она шевелит ножками!

 – Бабушка, она ротик открывает, – говорила Саша, – вот поворачивает головку.

– Она хочет кушать, понесем ее к маме, пора, – сказала бабушка, – а вы поддерживайте одеяльце, чтобы оно не упало. – Бабушка шла с подушкой, дети на цыпочках прыгали около нее.

– Папа, папочка, ты видел мою племянницу? Кричал мальчик, подбегая к отцу.

– Папа, погляди на мою дочку, только не разбуди ее, –  говорила Саша.

– Папа, я стану носить всегда мою новую саблю и никому не позволю обижать моей племянницы!

На удивленный взгляд сына, старушка весело отвечала:

– Мы идем благодарить маму за крестную дочку, которую она подарила Саше.

– Папа, это моя племянница, ты, папа, видел ее? Мы будем сами кормить ее, я стану приносить ей все мое сладенькое, – сказал Миша. Благодарная Саша бросилась обнимать и целовать Мишу за то, что она хочет все лучшее отдавать ее крестнице. Отец поглядел приветливо на детей, поцеловал каждого в головку, и с любовью и благодарностью поглядел вслед уходившей старушки.

Почти на пороге темной спальной встретила их приезжая старая няня Михаила Павловича, говоря шепотом, что Софья Васильевна почивает. Нянюшка самовластно завладела новорожденною, поспевая прислуживать и своей матушке старой барыне и крошке внучке ее. Детям не хотелось расставаться с малюткой, но делать было нечего, бабушка услала их пить чай. До чаю ли им было! Дети прыгали, как козлята, рассказывая няне про свою радость. Потом побежали по всему дому с вестью, что у Саши, вместо куклы теперь есть живая крестная дочка. Миша всем кричал, что живая племянница для него лучше куклы, и что он никому не позволит ее обижать, а ласкать, быть может, позволит! Обежав весь дом и рассказав всем встречным, что у нее дочка, Саша встретила дворецкого, бывшего дятьку отца; бросясь к старику и задыхаясь от радости, она проговорила:

– Порфирий, душечка, мне мама подарила крестную дочку, я сама выберу ей имя! – Старик Порфирий, без памяти любивший господских детей, наклонился к Саше, и чинно спросил ее:

– Это значит, вы, Александра Михайловна, восприемницею младенца будете? Позвольте вас поздравить, – и низко кланяясь и целуя у ребенка ручку, прибавил, — великое дело, матушка барышня, принимать младенца от купели! Крестные заручаются своею душою за младенца.

– Как это? – вскричала изумленная Саша.

– Да так, золотая моя барышня! – и чтобы не запугать ребенка, он прибавил, – ну, коли возрастите младенца в страхе Божьем да в уме-разуме, значит, ангельскую душеньку сберегли; дай же Господи вам меньшую сестрицу окрестить, да Господу Богу во славу, а людям на радость возрастить, – говорил, раскланиваясь старик. Непонятные, но особенно чинно сказанные Порфирием слова поуспокоили на время детскую шумную радость; они из всего, что говорил старик, поняли, что крестины не шутка, а вещь важная. Обежав весь дом, дети вспомнили о своих двоюродных братьях и сестрах.

– Миша, Миша! Как Лиза и Аля обрадуются. Это просто чудо, как они обрадуются, — говорила Саша, прыгая перед братом.

– Еще бы! Разумеется, а Мери-то, а Алеша-то! – и потом прибавил, – давай, напишем им!

– Вот это славно! – вскричала Саша, обрадованная мыслью брата, – давай писать, я к Лизе и Зиночке напишу, да еще к Але, а ты к Сереже с Алешей и маленькой Мери, да? – спросила девочка, выжидая согласия брата.

– Да! – отвечал Миша, кивая головою.

Взявшись за руки, побежали они к бабушке; старушка, выслушав их, дала им все нужное для письма, и усадила за своим столом.

– Бабушка, – сказала Саша, перебирая бумагу, – ты не дала нам простой бумаги, чтобы написать начерно!

– Для чего же начерно, пиши прямо набело.

– Да мы не умеем так писать, нам надо наперед поправить, а потом мы перепишем, — сказали дети в голос.

– Напрасно; и много вам поправлять? – спросила старушка.

– Ох конечно! – отвечали дети опять в голос, – иногда все письмо перечеркают!

– Что же вам поправляют, ошибки ли слов, или самый склад письма? – допытывалась бабушка.

– Видишь, бабушка, – отвечала Саша, – прежде обыкновенно начнут поправлять ошибки, а потом как увидят, что мы написали нескладицу, то и перечеркнут все и напишут там сами, а мы переписываем набело.

– Это значит, что вы сами никогда не пишете писем, а только переписываете чужие, – заметила бабушка.

Дети молча, раскрыв глаза, смотрели на бабушку, а Саша тихо и нерешительно проговорила:

– Мы… мы их сами отсылаем.

– Ну да. Переписав чужие письма, вы подписываете под ними свои имена, как будто вы письма эти сочинили, а потом рассылаете их; желала бы я знать, верят вам или не верят те, кто их получает, – прибавила старушка, вопросительно глядя на детей.

Следя за мыслью и словами старушки, Саша отвечала:

– Не знаю, – потом вдруг надумавшись, закричала, – бабушка, а может быть они сами так же делают?

– Может быть, дружок мой, и даже очень вероятно, что есть много детей, которые и себя и других обманывают. Скажи мне, Саша, разве тебе не веселее самой на письме поболтать с сестрами, нежели чужой разговор переписывать? Не приятнее ли тебе прочитать то, что Лиза сама думает, да нескладно напишет, или то, что ее гувернантка сочинит, и заставит ее переписать?

– Конечно бабушка, разумеется!

– Ну, вот видишь ли! Ну и сама так делай, чтобы Лизе было веселее читать твое письмо.

– Бабушка, а если они станут смеяться?

– Кто станет смеяться? – как бы в недоуменье спросила старушка.

– Да все, и гувернантка, и тетя, и дети!

– Детям смеяться нечего, они и сами вероятно не без ошибок пишут, – сказала бабушка, — а если взрослые посмеются над вашими записками, так тут ничего нет обидного, потому что им забавно детское неуменье, точно так, как вас забавляет Софочкина болтовня, а ведь Софа не стыдится своего неуменья, и не заставляет няню говорить за себя, как то делаете вы, переписывая чужие мысли. А коли от неуменья и в самом деле выйдет смешно, да вы поймете в чем дело, то и сами себе посмеетесь, и поумнеете. Пора вам, дети, – тебе, Сашенька, девять лет, а Мише восемь, пора вам самим за себя говорить; вы шутя, приучитесь скоро собираться с мыслями, и бегло и верно их передавать. Ну, так садитесь же, благословясь, за дело, и пишите то, что сказали бы вы им, если бы они были здесь.

– И совсем переписывать не станем? – спросил Миша, как бы, не доверяя себе хорошо ли он понял.

– Не станете.

– Это хорошо, бабушка, – сказал мальчик, одобрительно кивнул головой, и наклоняясь сел писать крупными буквами следующее:

«Алеша! Мери! Сережа!

Вот что! У меня есть живая племянница, чудо какая, и ножками шевелит; Саша будет ее крестить, я уж теперь стану играть своей новой саблей, и никому не позволю обижать племянницу. Все самое, самое сладенькое, мы с Сашей будем ей отдавать, и вы также.

Брат Ваш Миша.

Еще вот что: я сам сочинил это письмо – бабушка велела».

Саша писала скорее брата и потому подала свое письмо бабушке наперед Миши; читая его, бабушка поправляла только ошибки правописания карандашом. Саша писала Лизе:

«Лизочка, знаешь ли какую радость я тебе скажу. Лизочка душка, послушай: я вчера ехавши с балу потеряла свою куклу. Мама подарила мне свою дочку, маленькую, маленькую, она будет моей крестной дочкой, и Мишиной племянницей; какая она маленькая и тепленькая. Просто прелесть! Скажи про нее Зиночке, а Софочке и Лили не говори, они еще дурочки. Бабушка сказала: мы станем учить ее, и я сама выберу ее имя; и еще мы с Мишей станем отвыкать от дурных привычек, это сказала бабушка, чтобы дочка моя их не переняла. А вот еще что, мы с Мишей сами будем выдумывать письма, — так гораздо веселее! Бабушка сказала. Что никто над нами смеяться не будет, бабушку все слушаются, и она не велит смеяться. Приезжай скорее, я тебе покажу нашу дочку. Так весело, что чудо!

Твоя Саша».

Переправив записочки, бабушка дала детям по конверту, и велела самим им надписать; но видя, что они не справятся с этим, сама легонько надписала карандашом, и дети писали между ее строчками чернилами; затем им позволили выбрать облаточки и самим запечатать. Долго разбирались в них дети толковали промеж себя, что хорошо кабы можно было печатать тремя облатками или более, – их так много хорошеньких! Наконец, однако решились. Саша выбрала плывущего лебедя с запечатанным письмом, а Миша взял собачку, несущую письмо же.

Так начала бабушка приучать детей писать письма; во-первых, чтобы было у них сознание собственного дела, чтобы жара чужими руками не загребали; во-вторых, вдумывались прямо, просто и верно излагать мысли; а наконец, ей хотелось с детства приучать их к переписке, зная каким утешеньем и какою связью служит она близким в неизбежных разлуках.