§ Святки

– Ох, Аннушка, задержала нас булочница, поскорее бы нам до Николаевны добраться, – говорила старушка дочери своей, швее. – Да как бы с тобой на переряженных не наткнуться! – обе ускорили шаги, снег громко хрустел под ногами, мороз пощипывал нос и щеки, старушка прикрывалась головным платком, а дочь весело и вольно дышала, часто вскидывая голову на ясное, звездное небо.

         – Гляди, гляди, матушка, в каких кругах месяц стоит!

         Старушка приостановилась, посмотрела:

         – Ну, это к морозам. Аннушка, надо дров припасать, – заботливо сказала она; потом, набожно перекрестясь, промолвила, – пошли нам Господи зиму сиротскую! – т.е. теплую. – Ну вот и сад, – сказала старушка, едва переводя дух, – теперь скорехонько дойдем, не боязно.

         Аннушка остановилась перед каменною стеною сада, посмотрела на белые пышные деревья, на голубое небо.

         – Как хорошо это, как мне мило смотреть, – говорила она, стараясь допрыгнуть до ветки плакучей березы. Вот захватила Аннушка жидкий кончик ветки, и пухом полетел на нее блестящий иней; девушка засмеялась как ребенок.

         – Чего глупая по улицам хохочешь, да опоку с деревьев трясешь! Вот услышат переряженные — как раз привяжутся, – ворчала старушка.

         – Что опоздали, аль заспесивились! – раздался голос женщины, перебегавшей через улицу.

         – Николаевна, это ты? Здравствуй, Васюта!

         – Мы вот, поджидаючи вас, в лавочку бегали.

         – А Лиза что? – спросила Аннушка.

         – Она, тетя, – со смехом говорил мальчик, – обронила с башмака где-то алый бантик, так ждет теперь, что коли кто найдет, так беспременно ей принесет!

         Гости и хозяева, дошедши до жилья башмачника, отворили дверь – и теплый воздух охватил их белым клубом. Светло, тепло, радушно, хозяин с Петровичем да кумой играют в карты, в свои козыри, Ванюша с товарищами возится около самовара. Лиза, завидя Аннушку, с визгом бросилась ей на шею:

         – Тетя, тетя! Какие у меня платья! Красное, да зеленое с голубыми клеточками, да еще какое-то, не знаю – такие хорошие, что ты никогда не видывала! – Лиза бросилась, притащила узелок и, не дав Аннушке ни с кем поздороваться, разложила все свое богатство, прыгая и крича:

         – Это мне барышня дала, и еще апельсин дала, а я тебе его отдам, – говорила она, карабкаясь со стула на стол.

         – Лизенок, куда ты полезла, – закричал отец, – убьешься!

         Девочка присмирела, сползла на стул, подняла ручонки выше головы, а, чтобы показать еще выше, хотела подпрыгнуть.

         – Эй, упадешь! – закричал башмачник.

         Лиза немного опешила и стала искать глазами мерку по стенам, какой вышины было дерево.

         – Где же это ты была, разве в Марьиной роще, что такое высокое дерево видела? – спросила Аннушка.

         – Что ты, что ты! Тетя, какая Марьина роща, ведь теперь зима! Это у господ, где мне платье подарили; ох, как там хорошо! На дереве много свечек зажжено, лампадочки всякие, и синие, и красные, и желтые, и всякие, всякие, и конфетки, и прянички, и яблочки; еще, тетя, там были золотые орехи, у меня есть два ореха, я тебе один дам. Я их не стану больше носить вместо подвесок, от них ушко болит, – говорила Лиза, мотая головой и за распухлое ухо.

         Аннушка развязала клетчатый платочек, вынула нарядную куколку, собранную из обрезочков, распыженную на сахарной бумаге, и поставила ее на стол перед девочкой. Лиза пристально смотрела на куклу, подымала плечи и глубоко вздыхала, – это был признак величайшей радости.

         – Это мне? – проговорила она, немного дичась и взглядывая исподлобья на швею.

         Аннушка весело кивнула ей. Лиза с визгом бросилась ей на шею, потом схватила куклу, побежала к матери, и во весь вечер только ей, да отцу позволяла брать ее в руки; кроме их, ни братьям, ни Марфуше, своей гостье, ни двоюродным сестрам, племянницам отца, – никому не позволяла она тронуть своей куклы.

         Зовут чай пить, ей и чаю не хочется.

         – Да иди, глупенькая, посади куклу, хоть около Аннушки, – говорила мать, кроша ей хлебные крошки в чашку. Лиза побежала, пошептав швее на ушко, чтобы никому не давала куклы.

         – А мы слышали, что ты шептала, – говорил один из гостей. Девочка нерешительно остановилась среди комнаты. Мать крикнула ей:

         – Да полно тебе, пей поди, они ничего не слыхали!

         – Тетя, они ничего не слыхали? – сказала Лиза, вопросительно глядя на швею.

         – Ничего не слыхали, – смеясь, сказала Аннушка, – твое словечко спрятано у меня в ушке.

         Лиза взмахнула ручонками и побежала к столу пить чай.

         У ребятишек, в темном углу, поднялся говор шепотом; они, сбившись в одну кучу, над чем-то возились.

         – Эка харя-то, харя-то! Сущая образина! За место усов, братцы, ей бы меху как пристегнуть.

         – Ванюрка, а Ванюрка! Ты ей клюквой щеки-то протрешь, пра, протрешь! – говорил другой гость, почти лежавший на плечах товарищей, которые мастерили личину.

         – Куда язык-то задевали? – суетясь спрашивал одни из мастеров, – Митроша, никак ты на него расселся? – И несколько рук проворно и не обинуясь стащили мальчика с лавки, который, впрочем, при первом слове и сам хотел вскочить, да не поспел.

         – Вот, вот он! – кричали все разом, подымая с полу кусок красной байки. Ребятишки всунули лоскут в разрез губ, и все удивились страшному виду маски.

         – Вот страсти, так страсти! Ну-ка-с, Васюта, приложь-ка на себя, – сказал главный мастер.

         – Нету, нету, не надо, – говорил старший хозяйский сын, пятясь от размалеванного листа бумаги, – мама забранит, она с тетей ни за что не велят харь надевать!

         – Ну вот, не увидит, – шепотом приставал гость, наступая с маской на маленького хозяина.

         – Не тронь его, – перебил другой, – вишь трус, сам боится, а на мать сваливает!

         Вася было приостановился, обидно ему было, что товарищи трусом обзывают, взял было рожу, но подумав, опять, говоря:

         – Нету, нельзя, после хари надо в Иордани омыться!

         – Эх ты, – продолжали те, – да нешто она узнает, – вишь с самоваром возится!

         – Что-о! Чего мать не узнает? – отозвался сапожник, – все узнает, на то она мать!

         Ванюша покатился со смеху, видя, как у гостей вытянулись лица.

         – Ай да тятя, все-то он услышит!

         Ребят кликнули, дали закусок, тех что подешевле: орешков, жемков, постилы, да по винной ягодке, – с полными горстями пошли они выбирать себе место, где бы всем усесться. Перед большими гостями стояли на тарелках: мятные прянички, клюквенная и яблочная постила, винные ягоды, жемки, ковришки и любимое наше русское лакомство – каленые орехи. Все это лакомства не дорогие, а у нас всякий семьянин считает долгом отпраздновать святки по своим средствам, собрав родных и друзей позабавиться прадедовскими играми и песнями.

         – А что же это мы не по святочному святки празднуем? – говорил хозяин, посматривая на гостей, — спеть бы девицам подблюдную песенку. Может статься Анне Степановне видеть: «Катилася жемчужинка по атласу, по бархату, прикатилася к яхонту», – продолжал хозяин, ласково взглядывая на молодую девушку и на мать ее.

         – Где уж, Василий Иванович. Моей жемчужинке катиться по атласам, да бархатам, – вздыхая говорила старушка, – впору ей хоть бы не спотыкаючись век прожить!

         – И, полно, матка, перебила ее бойкая кума, нешто ты ее судьбу спознала? Судьба-то людская у Бога за пазушкой живет, не нам с тобой ее разгадывать! Давайте в курилку играть, аль золото хоронить, — сказала Анфиса Яковлевна, досужая хозяйка кумушка, вековечная указчица и заводница игр и старых обрядов. Ребята, заслыша, что хотят в курилку играть, их любимую игру, попрятали по карманам орехи и окружили крестную мать свою.

         – Ну вот умники, – говорила кума, гладя по головке то того, то другого крестника, – наперед всего надо отдавать славу, начинай-ка ты запевало, куманек!

         Кум откашлялся и, вскинув голову, вольно и звучно запел; с голосом его слилися все голоса, старые, малые и молодые; никто не отнекивался и не отказывался петь родные наши песни, знакомые каждому с детства. Запели славу, эту передовую святочную песню:

         Уж, как слава тебе, Боже, на небеси, слава!

         За святую волю тебе, Боже, слава!

         Уж, как нашему Царю на земле слава!

         Чтобы правда была на Руси, слава!

         Краше солнца светла, слава!

Его верным слугам неизмениваться, слава!

Его верной рати не изстариваться, слава!

Его ратным коням не изъезживаться, слава!

Чтобы царева золота казна, слава!

Была век полным полна, слава!

Чтобы большим рекам сверху до моря, слава,

А мелким речкам, на помол идти, слава!

А мы песню свою Государю поем, слава!

Государю поем, ему честь воздаем, слава!

– Ну вот, почин сделан, возвеличили батюшку Царя белого, теперь давайте… – и не договорила кума, как со всех сторон явились перед нею разряженные лучинки, и мальчики совали ей наперерыв каждый свою.

– Видишь, – сказала кума, – какие охотники до курилки.

– Крестная, возьми мою! Крестенька, мою возьми, моя подлиннее будет! – кричали маленькие хозяева, вертясь перед крестною матерью и суя ей в руки лучинки свои.

– Нет, мою! – кричал бойкий гость, бросая чуть не в колени Анфисе Яковлевне зажженную курилку.

– Что балуешь, озорник эдакой! – закричала она на мальчика, затаптывая лучинку.

– Наперед всего, умники мои, – давайте золото хоронить, – это что ни на есть притоманная святочная игра, – продолжала она, стаскивая с среднего пальца своего перстень с тремя вставочками, как встарь называли дорогие камешки. Все, старый и малый, уселись в кружок.

– Ну-ка, Аннушка, выходи-ка ты середку отгадывать!

Услыхав приглашенье, швея крепче прижалась к спинке стула.

– Ступай, Аннушка, идите, Анна Степановна! – раздались голоса со всех сторон.

– Нету, Анфиса Яковлевна, я не пойду, вы станете плясать, а я не умею, – говорила девушка.

– Да что ты, мать моя, ученый танец какой, аль польку прыгалку неволю я тебя плясать, – говорила Анфиса Яковлевна, таща Аннушку за рукав, – эдакая красавица, да не сумеет белой лебедью пройтись, руками над головушкой развести, да честным гостям поклониться! Полно, золотая. Не спесивься, – говорила кума, ставя подле себя робкую девушку, не давая ей опомниться и придерживая ее все еще за рукав.

Она запела, а за нею и все, от мала до велика, подтягивали:

Уж я золото хороню, да хороню,

Чисто серебро хороню. Да хороню,

Я у батюшки в терему, да в терему,

Я у матушки в высоком, да в высоком.

Пока пели, кума обходила играющих и примерялась, у кого схоронить перстень; она поочередно опускала свою руку в закрытые пригоршни играющих. Когда она подошла к Лизе, то ребенок радостно взвизгнул, но потом с изумленьем закричал вслед куме:

– Крестная, крестная, у меня нету, – и протянул к ней ручонки.

– А ты молчи знай, кабы не визжала, так бы крестная у тебя перстенек схоронила, – сказал отец. Лиза задумалась. Вдруг лад песни переменился, и кума, приплясывая и похлопывая в ладоши, запела, подступая к Аннушке:

– Гадай, гадай, девица, отгадывай красная,

В коей руке былица, змеиная крылица!

С детства любимая, родная песня по детски, доверчиво и весело настроила  швею; она было начала:

– Уж я рада бы…

– Нету, нету, постой, эдак в сетке не ладно плясать, – говорила самовластная Анфиса, – дай-ка, сложим платок, да вот так, вместо ленты подвяжем, – потом сняла с себя крупные граненные янтари, по голубиному яйцу каждый, и надела их на Аннушку. – Чем не купеческая дочка! – говорила кума, выводя ее перед собой и, приплясывая, повторила последние слова песни, – Гадай, гадай, девица и пр.

– Уж я рада бы гадала, кабы знала… – запела Аннушка, тихо подплясывая, обходя комнату мерно и плавно, разводя руками.

Все подхватили следующие стихи:

Через поле идучи,

Русу косу плетучи,

Шелком перевиваючи,

Златом переплетаючи,

Пал, пал перстень

Во калину, во малину,

Во черную смородину;

Ах вы кумушки, вы голубушки,

Вы скажите, не утайте,

Мое золото отдайте…

При последних словах, Аннушка, приплясывая, стала разводить над головой руками и низко кланяться гостям, как бы прося не утаить ее золото. Кума же, приплясывая и приграживая, подступала к ней, и все запели:

Меня мати хочет бити

По три утра, по четыре,

По три прута золотые,

Четве ртым жемчужным.

         Девушка тихо и мерно шла, разводя руками и погибаясь из стороны в сторону; потом делая вид, что плачет, закрыла лицо руками.

         В это самое время, с улицы смотрели в низенькое окно двое прохожих:

         – Гляди-ка, малый, – говорил плотный, здоровый старик, подталкивая сына своего, – гляди-ка, что за краля! Такой и на нашей стороне поискать стать. – Сын всем лицом припал к стеклу. – Те, те, те, да это Анфиса перед нею расстилается, – продолжал старик, налегая на стекло. Мерзлая оконница не выдержала двоих дюжаков, треснула и со звоном полетела на зимнюю раму; в горнице все вскочили.

         – Это что, мороз! – проговорило несколько голосов, – знать мороз!

         – А как знать, может статься и суженый высматривает свою ряженную, – бойко и находчиво сказала кума. Все захохотали, мальчики бросились на улицу, но слышали только издали замолкавший хруст снега под сапогами.

         – Суженый-ряженый, право суженый, – кричали они, вбегая в комнату. Аннушка переполошилась, убежала, села в дальний угол и на все уверенья кумы молчала и не шла отгадывать.

         – Эх, – проговорила Анфиса, – не ладно дело, игру не доиграли; барышни-то, – при этом она с затаенным неудовольствием кивнула на двух разряженных горничных, племянниц хозяина, – и по-нашему не умеют плясать!

         – Не-ет-с, – ломаясь проговорили карикатуры своих госпож, – мы бы лянсье, или польку трамблем, с удовольствием!

         – Нету, сударушки, ласье, да полька тромбовка под дедовскую песню не пляшутся, под наш старый лад не идут!

         Пал, пал перстень,

Во калину, во малину…

Запела с напряженьем Анфиса Яковлевна, потопывая и похлопывая в ладони; за нею опять все, настроясь, запели:

Во черну смородину:

Очутился перстень

У дворянина, у молодого,

На правой на ручке,

На пальце мизинце.

Девушки гадали, да не отгадали –

Наше золото пропало,

Да порохом запало

Закутило, зашумело…

Да и заиндевело, – покончила кума, разводя руками, – давай-ка сюда колечко-то, Васинька! Ну что, опять курилка подоспела? – обратилась она к ребятишкам, которые уже толпились около нее с лучинами! И вот уселись все в кружок, дети наперерыв хватали зажженую лучинку и совали скорее соседу, чтобы она у них не погасла; а у кого курилка помирает, тот идет в круг плакать или тужить по нем, то есть плясать.

Жив, жив курилка,

Жив, жив, да не умер,

А у нашего курилки

Ножки тоненьки,

Душа коротенька;

Жив, жив, да не умер,

Не заставил по себе плясать!

Песня эта начиналась протяжно, на третьем же стихе учащалась, по скорости, с которою суетились друг другу передать курилку. Никто не мог разобрать, у кого помер курилка, – только лежал он у Лизы поперек колен. Девочка широко развела ручонками и не хотела дотронуться до погасшей лучинки, – и между ребятами вышел спор, у кого курилка помер.

– Э, да что тут толковать, – говорила Анфиса Яковлевна, – ребятье, идите сюда, и ты, Полизеночек мой, пошел сюда, – говорила она, ставя Лизу посередке со своим приемышком, крестницей, бледной, толстой Марфушей, – а вы, девки, избочитесь, вот так, показывала она, ворочаясь перед ними, фертиком, – ну, – кивнула она куму, – запевало, начинай!

Заинька, поскачи, серенький попляши,

Кружком, бочком повернись…

Девочки прыгали, вертясь, хлопали друг перед другом в ладоши, крестная держала лад, подскакивая то к одной, то к другой и нахлопывая им меру над ухом:

Заинька, попляши, серенькой, поскачи,

Взяв себя за бочка!

Мальчики также прыгали, с присвистом кружились и скакали в присядку.

Заинька в ладоши, серенькой в ладоши,

Кружком, бочком повернися.

При этом поднялось дружное хлопанье и топанье, а между тем одна песня сменяла другую. Хозяин, послушный родительскому приказанью не менять дедовского платья на немецкое, стоял впереди всех в своей красной косоворотке и, подбоченясь и подняв руку, прищелкивал плясунам. Ребятишки вокруг него и колесом ходили, и дребедень меледили, и ногами, и руками выкручивали.

– Ай знатно, лихо, ребята! – кричал Петрович; наконец он не вытерпел, свистнул и пошел трепака, а мальчики, кто с прищелкой, кто с посвистом, ударились вокруг него в присядку. Свечи мельтешат, платя так и гнется в сторону; из растворенной настежь двери седой пар широким пластом стелется по горнице, а плясуны ничего не видят и не слышат. Поводильщик медведя привел: тяжело мишка на четвереньках через порог переваливается, букой ступает и рычит, а коза под белой простыней трещеткой трещит и льняной бородою поматывает.

– Святочники, окрученые! – закричали дети и попятились назад; Лиза спряталась за мать.

– А ну-ка, Настасья Петровна, поворачивайся, на дыбки подымайся, – говорил поводильщик, стараясь переменить голос, – кланяйся хозяевам, хозяйским хлебусоли. – Медведь с ревом повалился на землю, поводильщик дернул цепью, Мишка поднялся на дыбы. – Ну, а покажи-ка, как малые ребята горох воруют! – Мишка тяжело опустился на землю и пополз на животе по полу. Ребята запрыгали и захохотали.

– Ай да, Настасья Петровна!

– Ну-ка, Настасья Петровна, как это, бывало, старые бабы на барщину хаживали, да покрякивали? – Медведь, сгорбясь, покрякивая и прихрамывая, пошел тихонько по комнате. Дружный залп смеху еще более ободрил поводильщика и медведя. – А покажи-ка, как красные девушки белятся-румянятся, да из подручки женихов высматривают! – Медведь стал тереть себе скулы и щеки и коситься исподлобья.

– Скажите пожалуста, глупости какие, очень нам нужно! – отозвались жеманясь горничные. Поводильщик забылся и заговорил своим голосом:

– А как пьяные по земле валяются?

– Митянька, – крикнул хозяин, узнав поводильщика по голосу, – ну Митрий и есть!

– Уж ты, Митрий, покайся пожалуста, – упрашивала хозяйка, – вон девчушка буки боится!

Поводильщик тряхнул головой, махнул рукой:

– Эх, ведь говорил Фомке, давай я пойду медведем; а ты ступай поводильщиком, так нет, вишь, дай сам, ну вот и продал город!

– Фомка-Фома, большая крома! – раздалось со всех сторон. Медведь, осерчав, сбросил с себя вывороченный черный тулуп.

– Фалалей ты эдакой, – говорил он укоризненно поводильщику

– Да я что, нешто я…

– Пра, Фалалей, – повторил медведь, скидая тулуп.

В дверях показались еще переряженные: горбун в шапке треухе, с горбом спереди и сзади, и турок с балалайкой; на турку было надето три женских платья, одно короче другого, а голова закручена платком; он бренчал на балалайке, выплясывая казачка; горбун перед ним ковыляет. Подпираясь и постукивая палкой; коза прыгает и трещит; ребята вокруг переряженных на голове и руках колесом ходят.

На все это долго, старательно смотрит Лиза, пялит сонные глазенки; вот мерещится ей, что кроватка придвигается все ближе да ближе, Лиза также невольно тянется к ней, и бух, прямо на подушечку.

– Тятя, – лепечет девочка, узнавая над собою бороду отца, тятя, – договаривает она, засыпая… ставни закрылись в крошечном живом домике, веки на глазах Лизы сомкнулись; и двери уже заперты, словно никого дома нет, уши закрылись, и сознание ушло глубоко внутрь; малютка ничего не видит и не слышит, хотя над нею и вьется пыль столбом, от пляшущих; хотя и дрожит ее скрипучая, жиденькая кроватка, от топанья и кувырканья ребятишек.