§ Два-сорока бывальщинок для крестьян. Медведи

Вожак с медведем, и, как водится, при этом, с козой, так удачно прошатался, во время праздника, по селам и усадьбам, что к вечеру поплелся дальше по дороге, пишучи мыслете и нахлобучив шапку на самые брови. Пришлось им идти муромскими лесами, которые хоть ныне уж далеко не то, что были при Соловье-разбойнике, однако все еще есть уймы порядочные. Вожак пьян, и мальчишка, что козой пляшет, пьян, и даже медведь пьян и через силу ноги волочет. Днем. Солнышко их распарило, к вечеру стал клонить сон неодолимый; отошли они в сторону от дороги, легли и, заснув богатырским сном, проснулись и опамятовались тогда, когда уж утренняя зоря промочила их росой и порядком прознобило.

Продрав глаза и потянувшись во все четыре стороны, вожак, по привычке, наперед всего ухватился за пояс, к которому он всегда привязывал медведя – и повода нет. Водырь вскочил с испугу, ощупал еще, оглянулся кругом – мишки нет. Мишка видно проснулся, выспавшись пораньше их, соскучился лежать на месте, по привычке к походной жизни. Потянул за собою цепь, выдернул повод у спящего замертво поводильщика и пошел в лес. Парни мои сами взревели – коли не медведем, так волком, и отыскав по росе след, кинулись за беглецом в погоню.

         Прошедши довольно много, они встретили баб, ходивших по грибы; бабы бежали опрометью, перепуганные на смерть, и сказали, что далее версты видели медведя. Долго еще блуждали поводильщик с козой, как вдруг услышали издали глухой, знакомый им рев.

         — Вот, он где, вот он отзывается, — закричали они и бросились туда. Но чем они ближе подходили, тем более удивлялись, что у мишки на воле голос переменился, ровно чужой, и наконец, расслышали, что тут должно быть два медведя: один их, другой ничей. Видно мишка набрел на товарища.

Подходя осторожно к месту и выглядывая из-за пней на прогалину, они точно увидели своего мишку, да только не одного, а сам друг. Новые знакомцы как видно здоровались и дружились, раскрывая друг другу свое житье бытье, таким голосом, что вокруг все дрожало. Со страхом и трепетом смотрели мужики мои издали на своего кормильца, и не знали, что начать: упустить не хочется, а идти за ним, при таком товарище, страшно. Глаз видит, да зуб неймет.

         Думали, думали, наконец старшему парню пришло на ум поманить своего мишку; что Бог ни даст – давай попытаемся, может статься, дикий-то медведь испугается, уйдет, а наш этого не боится. Он заставил мальчишку надеть на себя, по обычаю, кожу, а сам ударил во все палки в барабан, стал присвистывать в дудку и, пустив козу перед себя в пляс, вышел прямо на полянку.

         Мишка оглянулся, заревел, словно заплакал, встал на дыбы, и хоть нехотя, да пустился сам плясать; незваный товарищ его, рассудив, что штуки эти не по нем и смотреть ему на них не почто ушел в лес; а бедный мишка, по пословице: поваженный, что наряженный, дался опять в руки поводильщику своему, не смея ослушаться дудки с барабаном и дружки своей. Козы.

         В 1806 году, в Екатеринославской губернии, жил одинокий хуторянин и обрабатывал наймом землю свою. В доме у него было не много людей, и всего-то мужик и две бабы. В народе ходила молва, что он старик скупой и богатый, говорили, что деньги у него запрятаны куда-то, либо зарыты в землю; другие сказывали, что у него все деньги в серебре и золоте зарыты в избе, под печкой; словом, как людям всегда завидно бывает смотреть на человека, который живет хорошо ни в чем не нуждается, так и тут говорили о зажиточности хуторянина, точно будто о преступлении.

         Хутор его лежал версты с полторы от столбовой дороги, в стороне, и притом в небольшом овраге, так что с дороги только чуть виднелись очепы двух колодцев. Случилось, что неподалеку этого места сошлись артелью человек пять цыган с медведями, чтобы условиться здесь и разойтись по разным сторонам. День вечерел, стало заволакивать, а там пошло и моросить, как в частое решето. Поводильщики с медведями своими отправились в ближайшую деревню и просились ночевать; несговорчивая помещица, однако же, испугалась медведей и ни за что их не пустила. Медведи кланялись ей в пояс, в запуски с цыганами, но их приказано было выгнать.

         Нечего делать, пустились цыгане наши дальше и увидели в стороне, сквозь мелкий дождь, очепы колодцев. Они, на счастье, своротили и, подойдя к окраине оврага, увидели хороший садик, белую хату со всеми хозяйственными пристройками, и между прочим, большой овин или сарай. Вот наше дело, подумали они, только бы пустили под крышу, больше ничего не надо. Они спустились, подошли к стоявшему в окне хозяину и, низко кланяясь, попросились ночевать. Хозяин пустил их охотно в сарай, с уговором только, чтобы они не разводили огня и не курили трубок.

         Около полуночи, один из цыган проснулся от страшной суматохи и крика куриц, которых видно кто-то потревожил на насесте. Цыган подумал: зачем же и кому теперь лазить по курятникам? Уж не из наших ли кто вздумал подурачиться? За это хозяин, нам плохое спасибо скажет. Он оглянулся на своих и увидел однако же, что и поводильщики, и медведи все были на лицо. В тоже время он услышал, будто издали, какой-то глухой крик; он выглянул, окна в хозяйском доме все ярко освещены, тогда как с вечера все было темно и спокойно.

         Цыган встал и подошел потихоньку к окнам и со страхом глядел на то, что увидел. Четыре разбойника держали связанного по рукам и по ногам хозяина и с угрозами тащили его к огню, на брошенный среди полу зажженный пук соломы, а пол был, как в тех местах водится, битый, глиняный. Очевидно злодеи, пытали его, добиваясь более денег.

         Цыган кинулся, сломя голову, к товарищам, разбудил их, не велев шуметь, позвал с медведями за собою. Расторопные, сметливые ребята тотчас смекнули в чем дело и распорядились: трое стали с медведями вокруг дома, под окнами, четвертый у заднего крыльца, а пятый, с самым смышленым и надежным воспитанником, подошел к переднему крыльцу, где дверь была приперта разбойниками изнутри. Цыган стукнул своею дубинкою в дверь и закричал:

         — Отоприте!

         Разбойники опешили: он стукнул еще раз – все молчали, не зная, что делать, один только бедный хозяин стал кричать и звать на помощь громче прежнего. Цыган велел медведю подсунуть лапу под дверь и тряхнуть ее; мишка ее и высадил из петель, ровно отворил калиточку, и заревев, вошел вместе с поводильщиком, а прочие стали также реветь и стучать в окно.

         На таких понятых разбойники наши не готовились; кинулись назад – и там тоже; кинулись в окна – и там мачихина лапа чуть не причесала; все цыгане с медведями своими вошли, кто в дверь, кто в окно, перевязали разбойников, созвали народу и отправили их в уездный город, в Бахмут.

         Разбойник и одна баба, бывшие на хуторе, нашлись также связанными, в передней; а другая баба успела бежать впотьмах, спряталась со страху в курятник и переполошила всех кур, отчего проснулись и цыгане. Хозяина спасли, и он вскоре вылечился от побоев и ожогов, потому что разбойников, к счастью, еще вовремя захватили, врасплох, и они не успели его замучить. Разумеется, он хорошо отблагодарил своих спасителей и отпустил их с миром на все четыре стороны.

         Вот как нежданно Бог дарует спасение невинному и карает грешника. Никто не чаял, для чего цыгане сошлись артелью, неподалеку хутора, и пришли туда ночевать. Мужик на мужика о силе содевает, а Господь свое содевает!