§ Два-сорока бывальщинок для крестьян. Удалая Лукерья

Была она, Лукерья эта баба еще молодая, здоровая, рослая, статная, смуглая как цыганка, с синими глазами; по будням из-под набойного платка болтают черные пряди лоснящихся волос; одежда чистая, но небрежная; по праздникам подвязывается алой косынкой, да еще и шелковою, которую подарил ей богатый мужик, за то, что первая поспела к нему на пожар. Говорит она громко и на отрез, и тогда глаза у нее так и пляшут, жилки ходят, и каждый волосок дрожит. Все боятся ее и все любят; она, за правду, никому не спустит, вспылит, как огонь, но жалостлива, и всегда первая пожалеет о том, кого обидит: поэтому мужики и говорят, что коли Лукерья кого побьет, то тому, непременно, есть пирога.
— Лукерья Сидоровна, — говорят ей иногда, коли она за правду на кого взъестся, — ну что ты с ним связалась, ведь он мужик злобный, побьет тебя!
— А вот, — отвечает она, — чья-то еще возьмет, я не фарфоровая, а за правду не спущу! Ты это что говорил, Степан, будто Макарьевна из господской муки пироги печет, ась? — А сама, поджав руки, подступает к Степану. – Ты, что ли, видел?
— Видел, — отвечает Степан в полголоса, а сам скорее спешит убраться из избы.
— Видел? Эх ты, заспанные глаза, господской муки от нашей не распознает! Смотри у меня! – кричит она ему вдогонку, — Вперед попадись под руку, так я тебе всю образину тестом вымажу, облыжник эдакой!
— Охота тебе, Сидоровна, с ним связываться; что он разве о тебе, что ли, сказал?
— Обо мне? Нет, небось, не скажет, а и скажет так не поверят; да я, бабоньки, стерпеть не могу, коли кого даром обидят; так, вот, нутренность всю и воротит, — говорит она, тыча себя в два кулака под сердце, — не могу!
Где беда такая случится, Лукерья тут первая поспела; за то она уж и на всех праздниках сидит на почетном месте, в переднем углу. На пожар летит – только юбка раздувается: даст по тумаку направо. Налево зевакам:
— Чего стоите, глаза-те выпучили, аль рук у вас нету? – а сама в огонь, откуда раз удалось ей выхватить, между разными пожитками, бедного подкидыша, которого обезумевшая баба забыла. – А вы что делали, чего зевали, — привяжется она, бывало, после пожара к бабам, — что вы добру-то всему дали погореть, ась?
— Сидоровна, — отвечают те, — помилуй, до того ль нам было? Мы с переполоху животы-те подхватили, да, ну, выть!
— Ох вы, смрадницы эдакие, что греха наделали! Выть! Эко дело! А вы бы лучше, вот, из огня-то повытаскали добро, а выть-то бы и опосля поспели!
За больным Лукерья первая ухаживает, особенно, коли плох, да скажут, что умирает; придет, пирожок принесет, либо клюквы, побранит домашних, что худо присматривают за ним, спросит рубаху, вымоет, причешет да оденет его, успокоит, уверит что будет жив; — а помрет – она же тут первая:
— Экие дуры, — говорит, — чего бояться мертвого человека! Да я вот вам любого, хоть самого страшнейшего расцелую!
Где родины – Лукерья тут; в бабки не берут, молода еще, так хоть ветошку какую-нибудь принесет, покормит да попоит чем-нибудь роженицу.
Вот раз как-то, в самый ледолом, как уж овражки в поле заиграли, с гор потоки пошли, наледь стала и лед стал плох и рыхл – в это время, вдруг, поутру, сделался крик и шум на берегу, недалеко от того места, куда Лукерья пришла с ведрами по воду. Где шум, суматоха – туда Лукерья несется со всех ног; она туда, что такое? А вот человек какой-то – нелегкая его понесла – пошел в эдакую пору по льдинам на ту сторону, да вот и тонет!
Взглянула Лукерья – и точно: река уж вскрылась, лед взломило, его несло густо и плотно и, саженях в пятидесяти, человек тонет; уж его чуть видно, через силу держится за льдину и кричит страшным голосом. Лукерья закричала на мужиков, толкнула того другого в шею – нет, не идет никто, боятся. Лукерья, обругав их, кинулась сама, с коромыслом своим, на реку, и пошла по льдинам, перескакивая с одной на другую, не думая о том, что сама должна пропасть, и, добравшись до утопающего, подала ему коромысло и вытащила полуживого на льдину.
Между тем, хотя их обоих уже далеко снесло по реке, народ, однако же, постыдился трусости своей и некоторые мужики подоспели к ним, с жердями, на помощь, и тонувший был благополучно спасен; а Лукерья, раскланявшись и расцеловавшись с ним и побранив еще раз ротозеев, взяла коромысло свое, зачерпнула в ведра воды и пошла домой.