§ Два-сорока бывальщинок для крестьян. Правда

Жил был бедняк, которому ни в чем не было удачи; обнищал он кругом, жена и дети одолели, взять хлеба негде – в долг не дают, по миру идти не велят, украсть грешно – утоплюсь, говорит, да и концы в воду, это не житье.
Вот он вышел ночью на крутояр и только что хотел было кинуться с разгону в омут, как стал перед ним незнакомый ему старик. Грешник Мирон испугался и стал, как вкопанный.
— Бог помочь! – сказал старик. Мирон еще больше смутился и признался старику, на какое дело ему желает тот помощи Божьей:
— Одолела меня нищета; я последнее отдал жене и детям, а сам, чтоб не объесть их, хочу утопиться.
— Не топись, — сказал старик, — ни смерть от тебя, ни ты от смерти не уйдете. Вишь, я такой же бобыль и бездомок, как и ты; станем горе мыкать пополам; у меня, вот, за пазухой есть жирная лепешка, уломим ее на полы, что тебе, то мне, поровну, да и пойдем, куда Господь поведет: утро вечера мудренее.
Пошли. Идет они вместе, не день и не два. Старик, что заря, что сумерки, из-за пазухи лепешку тащит и ломает ее пополам; помолятся, поедят, запьют водицей, отдохнут и дальше. Дивился этому Мирон, отколе у старика берутся лепешки – наконец, не житницы египетские у него за пазухой. Ложатся они в чистом поле спать, а старик и достал было лепешку, да и положил опять назад: последняя, говорит, только одна и осталась; уж, лучше, оставим ее до утра, да, благословясь, и поделим.
Утро красное взошло, старик проснулся, помолился:
— Ну, — говорит, — давай делить последнюю лепешку, односум любезный, а там – что Бог даст… — хвать – ан ее уж и нет. – Товарищ, — сказал старик, — ты съел лепешку? – Мирон крестится, зарекается, знать не знаю, ведать не ведаю. – Ну ладно, — сказал старик, — полно не божись, грешно; не ты, так не ты – пойдем натощак дальше.
Шли они опять целый день – Мирон крепился до нельзя, упал и говорит:
— Хоть издохну здесь на месте, а дальше не могу; отощал, изныл голодом, так, что сил нет. – Старик полез молча за пазуху – и нашел-таки еще лепешку; а попутчик его, как увидал только, так за нею рукой и потянулся.
— Постой, — сказал старик, — ты что ли съел лепешку, так признайся! Я не взыщу, Бог с тобой, только не бери греха на душу, признайся!
Мирон опять стал тощим голосом божиться и зарекаться, а у самого по хлебу слюнки потекли.
— Ну, полно, — сказал старик, — мне божбы твоей не надо, божба дело страшное, великое; я только что спросил, не ты, так не ты. Вот тебе половина лепешки!
И шли они опять, подновив силы свои, поколе не дошли до реки. Старик. Подобрав одежду свою по колени, пошел в брод; Мирон, не долго думав, за ним, да вдруг и начал тонуть. Захлебываясь и задыхаясь, Мирон боролся с мокрою смертию и молил старика о помощи.
— Ты, что ли, съел лепешку? – спросил старик, — так сказывай, не бери греха на душу…
Мирон опять стал заклинаться всеми святыми, что не он; а старик, подав ему руку и вытащив его, сказал:
— Ну, не ты, так не ты. — Они пошли дальше и стали говорить о другом, не поминая лепешки.
К ночи залегли они в солому, к мужику на ток, среди чистого поля, развели огонек и стали сушиться. Не успели они заснуть, как вдруг пламя обняло их кругом, и дым и смрад и жупель, с треском приближаясь, смыкал огненный змей круг свой все теснее и теснее. Старик толкнул и разбудил товарища; он вскочил, метнулся туда, сюда, заломал руки и закричал:
— Смерть наша. Прости, белый свет!
— А не ты ли, односум, съел намедни последнюю лепешку нашу? – спросил старик.
— Перед смертию, как на духу, каюсь я тебе, — отвечал Мирон, не зная куда деваться от лютого огня, который уже хватал его за полы, — как на духу говорю, что знать не знаю, ведать не ведаю.
— Коли не ты, так Бог с тобою, — сказал старик, накрыл его полою и вывел его из огня невредимо.
И пришли они напоследок в заморское царство, где глашатаи царские объезжали все города, пригороды, посады, села, выселки и слободы, — и всюду оглашали, что если сыщется где такой знахарь и лекарь, чтоб знал силу в живой и мертвой воде и оживит двух умерших царевен, тому дастся столько золота, сколько он сможет на себе унести; а буде возьмется, да ничего не сделает, то за это его казнить.
— Пойдем, — сказал старик Мирону, — когда-то я это дело мороковал. Попытаемся. Мирон золоту рад, да смерти боится; сам идет, сам хоронится за старика. А старик взял одну обмершую царевну, положил его в чан, обварив кипятком, разнял на части, очистил косточки, продул их, налил снова мозжечком, составил как следует, одел живым, кровяным телом, жилками, прожилками, одел и белой тонкой пеленой, кожицею кровь с молоком; вспрыснул мертвой водой – все срослось; вспрыснул живой водой – и царевна встала и пошла. Старику отсыпали мешок золота, сколько он смог поднять.
— Что ж, — сказал он товарищу, — берись теперь ты за другую царевну; ведь, чай, видел, как дело делается, мудрости большой нет.
Ослепило золото Мирона, так что и голова вскружилась; одолела его зависть и жадность – подумал, и махнул рукой. Взял он другую обмершую царевну, распластал ее на части, разнял по суставчикам, и облепил и выскреб косточки, продул и налил и сложил – а духу и жизни Бог даст, ни мертвая, ни живая вода не берет.
Вот его взяли, засадили, засудили, вывели на лобное место, и палач с топором и плахой тут, и все готово, чтобы его казнить.
— Ты, что ли, съел лепешку ту, — шепнул ему старик, — так скажи…
— Не я. – отвечал Мирон, — умираю за грехи свои, а в этом не грешен, не виноват…
Но старик велел тут же просить царя, чтоб не велел казнить; велел речь говорить, что царевна сейчас оживет. Пошли к ней – а она уж встала, ровно сосна, и ничего не помнит, что с нею было. Странникам нашим отпустили еще мешок золота, в подъем человеку, и она тотчас же пустились в путь.
— Ну, — сказал старик, — теперь надо нам расставаться; мне лежит отсюда путь одинокий, а ты ступай с Богом, не станешь более плакаться на свою бедность. Давай делить казну.
— Давай, — говорит Мирон.
Старик начал раскладывать золото на три кучки.
— А для чего же на три? Зачем на три? – спрашивает запальчивый односум.
— Постой, дай срок, вот, увидишь: твое не пропадет. Гляди: вот эта кучка моя, эта твоя – а эта том, кто съел лепешку…
Я! – закричал Мирон громким голосом, ровно на перекличке, и кинувшись на третью кучку, накрыл ее обеими руками…