§ Два-сорока бывальщинок для крестьян. Грех

В приказе сидел голова и разбирал бумаги, а писарь с помощником побрякивали счетами, поверяя поступивший оброк. Перед ними стояли два сборщика и отсчитывались, а казенный староста считал деньги.
— Как же нам быть с Осипом-то? – сказал голова, обращаясь ко всем наличным должностным крестьянам.
Один из сборщиков отвечал:
— Вот он и сам тут, Иван Тимофеевич, что знаете, то и делайте, а оброку уж он не внесет, говорит: нет ни гроша.
Голова поглядел на Осипа, который стоял у дверей, повесив головушку.
— Что ж это будет с тобою, Осип, шутишь ты, что ли?
— Не шутки на уме батюшка, Иван Тимофеевич, — отвечал тот, — такая задача задалась, что хоть ты что хошь делай. Известно, ваше дело правое, Иван Тимофеевич, на вас нашему брату плакаться грешно, и на начальство также – милуют и жалуют, обиды нет нам никакой – а что следует, наш брат подай; на то тягло держишь, да государеву землю пашешь. Что угодно, то и делай, и отсрочки просить не стану больше; что ноне, что завтра – все одно, а заплатить мне нечем; так задалось.
— Отчего же, брат Осип, другие оплачивают исправно оброк, и не жалуются?
— И я, батюшка, не жалуюсь; благодарим и тебя и начальство; оброк наш не то чтобы велик больно, да вишь, как нет его, и воротился с пустыми руками, так и малого негде взять. Не велика вещь вчерашний день, дней у Бога впереди много – да уж не добудешь его, хоть надорвись.
— Плохо, друг Осип; не знаю, как быть с тобою: потачки нельзя тебе дать, дело мирское, а жаль тебя: ты парень не плохой.
— Об этом кто говорит, Иван Тимофеевич, это известное дело, что нельзя мирволить никому; пожалуй, с половины мужиков оброку не соберешь.
— Где же ты был, куда ходил, что делал?
— А вот, батюшка где. Пошел я в Питер, пришел туда ни с чем, ровно в омут ввалился; как в рогатку так и доставай мошну: билет выправить, больничный, да за прописку – а есть надо, на гривенник одного хлеба на день не станет – ну, и идешь к кому ни попало на работу; таки живьем в руки отдашься разбойнику, только слава что подрядчик, а христианской души в нем нет. Вот, работал я у него недели три, а там изнемог, и не долго пролежал, да подрядчик все в прогул поставил и вычету положил по целковому на день! Легкое дело целковый! Отдать-то его не мудрость, да поди-ко, заработай его!
Нечего делать, стал работать опять: отойти нельзя, расплатиться нечем. Тут на грех праздник случился – он и не велик, и всего-то денек погуляли мы, да грех случился, ребята разодрались; я и не при чем тут был, да вместе забрали всех нас и засадили. Вот и увязали в такое место, что не дай Бог ни другу, ни недругу! Наконец, через великую силу, упросил я, чтобы хоть послали весть обо мне хозяину; подрядчик пришел, выручил меня – нечего делать, взмолился я ему, как отцу родному; работал я все лето, пришло дело к расчету – с костей да на кости – он и насчитал еще рублев семь на меня же! Как так, побойся ты Бога! – Да вот как: Вот что следует тебе за лето; вот что вычету с тебя за прогул, когда был болен; а вот сколько за время, что сидел в сибирке; вот сколько стало выкупить тебя, чтоб помириться с мужиками, с которыми у вас была драка; вот за билет, вот что забору было – гляди, что осталось? Семи рублей и не хватает?
Поплакался я на обиду свою, да пошел на зиму к другому подрядчику – первое, что старый подрядчик не отпускает, второе, что надо выправить от вас паспорт. Принужден занять у нового подрядчика денег, да расплатиться со старым. Да услать сюда – вот и заработал! На почин опять и вышел в долгу, как в репью. Ну, авось, Бог милостив, отработаем как-нибудь – и пошел работать. Проходит месяц, другой, третий – что-то подрядчик наш больно плох делается, все отнекивается, как придет дело к расчету – все говорит после, да после, а выдает, кому уж больно нужно – по гривнам, да по алтынам. Мы потолковали промеж собой – как быть? Уйти, так все пропадет, что заработано; Останемся еще, да поработаем, авось, не обидит. Прошел срок, надо распускать рабочих – а подрядчика нашего и нет. Пропал. Снял он, вишь, работы с торгов, а истиннику-то нет, так снял уж у другого, либо у третьего подрядчика, не из первых рук – вот он на широмыжку и думал подняться; змотался, запутался – и сел; раскинув в умах, он и покинул честь и место и пропал; утопился ли, бежал ли куда, только что пропал. Покуда водили нас туда да сюда, да допрашивали, так последние крохи и проели – животы-те и подобрались; тут, нечего греха таить, с горя погуляли, у кого на что было – да и пошли домой. Вот и все, Иван Тимофеевич, и вся вина моя наружу; что хочешь, то и делай.
— Ну, наговорил ты много, Осип, — сказал голова, — а ведь мне из слов твоих не шапку шить; ведь не миновать, что тебе корову со двора гнать, да и паспорту больше не дадим.
— Власть ваша, Иван Тимофеевич; мужик я здоровый и заикнуться не смею, чтоб мир на себя принял; а не дадите паспорта, так совсем сяду: сам знаешь, здесь добыть негде.
В это время другой мужик, приходивший за своим делом в приказ. Послушав Осипа, сказал:
— Что не задалось тебе, Осип, это правда; а что ни говори, видно, и чарка поддела тебя маленько, как принялся ты за нее с горя. А парень ты хороший, и отцы наши хлеб-соль важивали вместе; коли пить не станешь больше, так я оброк за тебя внесу и рассрочу на год – и корова цела будет, и на заработки пойдешь: только дай слово при людях, в рот не брать вина!
Осипа прошибла слеза; поглядел он на доброго соседа, подумал, почесал голову:
— Что ж, — сказал он, — ведь я не пьяница; коли и случался грех какой, так ведь в кои веки раз; дать-то слово не мудрено, да надо его и помнить после… а вынимаешь ты меня из петли… делать нечего; без скотинки пропадет вся семья моя… на, была не была, разнимайте руку, добрые люди, зарекаюсь, в рот не возьму…
Внем добрый сосед оброк за Осипа, этот поклонился ему трижды в поям и пошли. Прожил он с месяц дома, готовясь в путь, и думая ночь и день о том, как бы поправить все дело и уплативши оброк, не обмануть и доброго соседа. Тяжело будет – думал он, много задолжал, и дума эта крепко его тревожила.
Пришла пора и Осип отправился. Не до жиру – думал он – а быть бы живу; не до барыша, была бы слава хороша… только б выбиться из тенет-то, из беды, а дома у меня хозяйка кой-как пробьется…
Проработав почти круглый год, не заболев ни разу, не попав к плуту подрядчику и не брав чарку в руки – Осип зашиб-таки копейку, но клада не нашел, а как ни рассчитывал, все еще и тут и там не хватало. Он жалел даже, что не продал коровку в то время, потому что она, как ему писали из дому, пала и он должен был выслать еще деньжонок на покупку другой; как ни рассчитывай, а всего вдруг не покроешь, останешься виноват перед добрым человеком, который спас от петли. Горе это стало его одолевать; пошел он в обратный путь с двумя товарищами – они раз-другой подпили дорогой, он крепился; что ближе стали подходить к дому, то тошней становится Осипу; в третий раз и не стерпел, напился с горя, вместе с товарищами и, проспавшись – хвать за пазуху- денег нет.
Вот теперь лучше сделал Осип, поправился: то горевал, что не все долги вдруг заплатит, что хоть оброк за ним не будет стоять, да останется виноват перед добрым соседом, — а теперь, видно, совсем легко стало, что и хлопотать не о чем. Побранился Осип за это с товарищами, что они соблазнили его, да в такой грех ввели, плюнул, да и пошел, очертя голову, один, покинув товарищей, которые все еще не могли расстаться с попутным кабаком.
На другой день, когда дума стала все больше и пуще одолевать Осипа, и уж не знал он, как теперь глаза показать домой, он и подумал: есть же на свете люди богатые, которые не колотятся по-нашему – что бы им подарить бедняку сотенку-другую? Вспомнил он также один случай, который был в тех местах давненько, что мужик срезал чемодан у проезжего и нашел там много денег. Вот, подумал он, сходит же иному с рук и такое дело; кабы не побояться греха, так мало ли что бы можно… стало быть, не разорил же он того проезжего, коли этот такие деньги в чемодане возит… да нет, Бог с ними; приду и стану, вот, каков иду – ни с чем, так ни с чем. Власть Господня!
Осип оглянулся, а за ним и тянется, по сыпучему песку, рыдван осмериком: видно, лукавый не дремал! Кляч напутано много, да толку мало: пески по ступицу. Поравнялся рыдван с Осипом, который, сам не зная. К чему все оглядывался и наконец приостановился. Время уж было холодное, все кругом у проезжих закутано, ночь на дворе, а на запятках припутан, будто нарочно, ради соблазна, чемоданище; Осип шел сперва все рядом, поглядывая то на ямщика и лошадей, то на чемодан, который, надо-быть, весь набит деньгами.
Вишь, — подумал Осип, — еще и замок привешан – а продет в ременную мочку; эка держава! – Были сумерки, лес по обе стороны тянулся вплоть у дороги, и Осип подумал: вот, кабы кто стал теперь срезывать чемодан, да если б кто увидал, хоть с козел, так соскочил с запяток, да метнулся в сторону, в лес – и ищи! – А принести домой нечего; и последнее пропало, и оброка нет, и хозяйке нет ничего, и доброму соседу, что выручил меня из петли… Вот она куда привела, чарка-то, в которой я зарекался – хоть и один разок только, во весь год, за нее ухватился, как из дому вышел один только раз – и то Бог наказал, не пошло к добру…
Осип оглянулся – а уж он шел следом и вплоть за каретой, — оглянулся позад себя – никого не видать по дороге, все пусто. Он присел на запятки. Думая: хоть доеду, все легче будет… а между тем, ощупывая кругом чемодан и видя, что он только припутан веревкой, Осип, сам не зная, что он делает, достал из-за пояса топор свой, а сам продолжал думать про себя: вот как бары-те без оглядки ездят, — видно, много у них лишнего добра… а долго-ль, эдак, до греха… вот, ведь только подрезать веревку, да и своротить его долой… а пожалуй, что и сам упадет, коли где тряхнет на кочке… думая так, Осип уже подрезал веревки, о которых говорил, скинул чемодан наземь, а сам стоял перед ним, ровно проснувшись со сна, в каком-то страхе и недоумении, оглядываясь во все стороны. Он было уж хотел кричать вслед за каретой, что-де потеряли чемодан, куда поехали, оглянитесь! Да затянуло ему гортань, голосу не стало, так, что он с трудом только дышал, а говорить не мог.
-Что ж станешь делать, — сказал Осип, надумавшись, — стало быть, такая моя судьба; теперь дела не воротишь. Сам взял чемодан за ухо, и поволок его через канавку, в сторону. Уж вовсе стемнело и по дороге никого не было ни вино. Ни слышно. Осип, не забираясь далеко с чемоданом своим, расположился тут же на опушке, распазил его и стал наскоро перебирать вещи, доискиаясь денег. Долго рылся он, все выкидывал и перебирал – нет денег! Что ты будешь делать! Опять Осип стал перекидывать с места на место белье, платье, книжки, бумаги, ковер – и все никак не мог понять, куда эти деньги девались!
Наконец Осип видит, что денег нет; видно, бары их не положили в чемодан на запятках, а нашли им другое место. Он встал, оглянулся кругом, поглядел опять на грешную добычу свою, и горемычно почесывая затылок, теперь только стал раздумывать, что он такое сделал. Как быть теперь и куда с добром этим деваться? У него стало еще на столько ума, чтоб рассчитать, что с вещами этими ему никуда показаться нельзя, тот час заподозрят, и отовраться нельзя ничем.
Эка притча, — подумал он, — экой грех попутал! Догнать было их, да сказать, что нашел – так не догонишь теперь, тут песку всего версты две, а там хрящ, чай поскачут шибко… да и страшно; веревки обрезаны, чемодан взрезан – ну, как догадаются, да примутся за меня? Не разделаешься, пропадешь!
Осип плюнул, проклял лукавого соблазнителя, перекрестился, и пошел скорыми шагами вперед, покинув и чемодан и все вещи, и сам не зная, что начать делать.
Между тем двое товарищей его, с которыми он пил и поссорившись покинул их, проспались, протрезвились и торопясь домой, как раз к свету поспели на мамаево побоище, как они его называли, то есть, на то место, где лежал распоротый чемодан и разбросанные вещи. Они шли сторонкой, тропой, и прямо наткнулись на Осипову беспутную работу.
— Это что парень, гляди-ко, — закричал один: поглядели – сперва оробели было немного, полагая, что тут был разбой и грабеж, но начав перебирать тонкого полотна рубашки, тонкого сукна одежду, и шелковые, стеганные одеяла, мужички мои вскоре до того залюбовались, что и думать позабыли о страхе, а рассудили, с большого ума, что чем добру этому пропадать тут на распутье, так лучше его забрать; ведь все одно, кто-нибудь да подымет; нешто мы воры? Мы вот нашли, да и правы. Разберем-ка, что есть по рукам: чемодан покинем, и книги – те с бумагами пусть лежат, а вот это добро все пригодится; свяжем, привесим, вот, замест котомок, и за пазуху еще накладем, да и пойдем; гляди, что добра тут.
— Разумеется, — сказал другой, — мы ни в чем не причастны, без греха; нам, стало быть, это Бог посылает; а чья работа это – мы про то не ведаем; сохрани Господь.
Только что успели мужички мои дойти до первой деревни, где была и станция, как их обоих обступили, поглядели на узелки и котомки их, и стали осматривать. Тут, вишь, уже стерегли, не попадется-ли кто с добром этим, потому что проезжие тут спохватились своего чемодана, объявили о пропаже и обещали награду, коли кто вора поймает.
Стали ощупывать и осматривать моих мужичков – нашли у одного за пазухой шелковый платочек; потянули за него – он следом за ним то и се лезет, и сробели они оба; пали на колени. Принялись потрошить узлы и котомки их, — вся беда наружу! Деваться некуда; никто не стал слушать их, будто они все это нашли а связавши, отправили с поличным в стан.
Между тем Осип пришел домой, поздоровался с хозяйкой, с ребятишками – но был неразговорчивым, а больше вздыхал, поминал Господа и молчал. Наконец он сказал хозяйке, что ему на этот раз задалось хуже прежнего; уж что ни было, то было, а не принес он домой ни гроша. Хозяйка принялась вздыхать и плакать, а Осип крепился, все молчал, а вечером, долго и усердно помолившись, лег спать.
На завтра Осипу что-то нездоровилось, он сидел смутный и невеселый, и не выходил за порог избы. К вечеру, в этот день, пришла весть на село, что Серега с архипом тоже пришли домой, да попались, вот. По какому делу; видно-де их лукавый попутал, ограбили по дороге проезжих; жаль ребят, а уж не миновать им что пропасть; за такое дело по головке не погладят; сошлют в ссылку.
Осип будто только этого и ждал; как только у него по соседству раздался вой сережиной хозяйки, которая нарочно для этого вышла на улицу, заломала руки и причитывала, чтоб все люди слышали, — то Осип встал, попросил прощенья у хозяйки своей, которая не понимала. Что это значит, благословил ребятишек. И пошел в Приказ.
Надо вам сказать теперь только одно: Серега, который, обще с Архипом, попался, был сын того самого старика, доброго соседа, который внес в прошлом году за Осипа оброк.
— Здорово, батюшка, Иван Тимофеевич, — сказал Осип, — много благодарен милости твоей и добрых людей, что не зорили вы меня, а ждали с меня оброк, да верили моим словам. Что Бог дал, то принес все, до копейки, – и показал пустые ладони, — только вот что Иван Тимофеевич, согрешил я перед Богом, согрубил перед вами: я обманул вас, и доброго человека – за то Бог меня и наказал; я был пьян. Теперь, батюшка, извольте вы поскорее отправлять меня в суд; хоть Серега с Архипом и обидели меня, хоть они и того… ну, там что было, то было, Бог их за это простит, они с мое не согрешили; а напраслину им терпеть нельзя: чемодан-то я срезал сдуру у проезжих, вот и топор мой, им и веревки обрезал… я бросил и чемодан-то, не взял ничего, только денег искал, вишь, да не нашел; а они ни в чем не виноваты, они, стало быть, пришли на готовое. Так уж простите. Батюшка Иван Тимофеевич, вы меня, грешного, что и вас, и начальство я этим изобидел, — а меня прикажите вести в суд. Видно, доля моя такая!