§ Два-сорока бывальщинок для крестьян. Упрямая старуха

Старухи, сказывают люди, ину пору упрямы бывают. Вот одной из таких старух и вздумалось как-то идти с мешком зерна в ближнюю деревню, на мельницу, и домашние никак не могли ее удержать, хоть и говорили ей, что теперь-де уж поздно, на дворе непогода, ночь осенняя, темная и засветло с такой ношей старушонке никак до мельницы не добрести. Но все это сама она лучше знала, а потому и взвалила мешок на плечи и пошла. Ну, пусть идет.
Что люди ей напророчили, то и сбылось: по дождю, по слякоти. В потьмах, с тяжелым для хилой старушонки мешком за плечами, она выбилась из сил на половине дороги, села, стала выть и злиться и проклинать себя и своих и наконец весь белый свет; бранила тех, что отпустили ее одну, не пожалев бабушки своей, и при этом случае помянула раз десяток черта, который-де невесть зачем ее понес.
Вдруг слышит она, едет кто-то по дороге, да еще и песни поет: она обрадовалась, привстала и только собралась было жалобным голосом просить проезжего подвести ее, — как вдруг молодой парень, правивший троичной телегой, сам остановился против старухи и спросил:
— Что ты тужишь, бабушка, аль что с тобой сталось?
— Да как же, родимый, не тужить, — вот так и так, — и вот какая беда надомною встряслась!
— Садись, бабушка, я подвезу, да еще и прокачу лихо! – Старухе моей ни кой кладь; взмолилась, взлезла в телегу, и так рада, ровно вот дома на печь взвалилась, и соломы наслано! Вот, подумала она усевшись, не без добрых людей на свете, не дали старухе пропасть!
Ямщик едет и поет песню:
— Любил-де я девку, и она любила меня пуще всего на свете – да вишь, людям завидно стало: на доброе дело не скоро подобьешь их, а на худое – так это нипочем, охочих много. Вот нас и развели врознь; меня к ней не пускают, а ее ко мне; а там взяли ее да отдали за другого, за старика – вдовца, а меня женили – тож по чужой воле, ни себе на радость, ни другим на славу – а что воля дана старому обижать малого. Прошло с год, мы с нею не видались; а как только увиделись, да перекинув словцо другое про житье-бытье свое горькое узнали, да друг на друга взглянули – то и лишились ума; вот и положили мы, чтоб ей убить постылого мужа своего, а мне задушить свою смертную докуку, жену.
Так и сталось: а как сошлись мы после с нею, по уговору, да взглянули опять друг на друга – то сердце в нас так и повернулось – и смотреть не могли мы друг на друга, а заплакали, да и разошлись врозь – и разошлись на век! Пришла злая кручина, поглядела на нас, и принялась грызть нас; сперва ее – и извела ее в конец скоро; изсохла бабенка и померла; тут пришла злая кручина на меня, подступила под ретивое сердце; управилась, и со мной – заела на смерть, да и пошла.
— Как так? – спросила бабушка, испугавшись сама на смерть, — ведь ты жив?
— Постой, бабушка, погоди, еще песни моей не конец – не перебивай. Вот как заела нас обоих злая кручина, заставив меня на самого себя руки наложить, тогда только и узнали мы, какова бывает за такие дела расправа: она бедная, горемычная, до веку пошла таскать стариков по болоту, а мне вот досталось возить старух по горам. Как только ночью кто помянет черта, вот как ты бабушка, так мы по должности своей и подхватим – коли старик, так это ее дело, а старуха, так мое – да и возим их до первой смены, она по болоту, а по горам, покуда другой кто проговорится; вот я услышал бабушка, что ты черта поминаешь, так одну проклятую ссадил, что года два возил, а тебя посадил. Как смена придет тебе, коли другая на твое счастье прорвется, так и тебя ссажу – да знаешь ли куда? Уж не на вольный свет, а в жупель, в огонь. Эх, сивенькая, ударю – ну с горки до горки, катай до смены, не скучай!
Ахнула бабушка да взвыла – да воротить нельзя! С тех пор, как только ночь настанет, так они себе вдвоем и ездят: он сидит да докучную песню поет, все ту же, да все про тоже, а старуха с мешком своим сидит, да голосом воет!