§ Два-сорока бывальщинок для крестьян. Легко нажито, легко и прожито

В небольшом городе на Оке, жил бедный мещанин, занимавшийся уже лет десяток перевозом через реку. Сколько ни переменилось во все это время откупщиков и хозяев парома, а Тимофеич все переходил из рук в руки, от одного хозяина к другому, и всегда был старшим паромщиком. Эта работа кормила его, он к ней привык, а как он был человек богобоязненный и никогда не обманывал хозяина в сборе, то ему во всем верили и полагали хорошее содержание.

         Дядю Тимофея знали все, от мала до велика, а у многих был он в доме и кумом. Наживного добра было за ним немного: в десять лет сколотил он себе один праздничный кафтан, да еще дубленый тулуп, а плисовую шапку другой год все только еще купить собирался, и когда приходил с берегу в город, на рынок, чтобы запастись на три-четыре дня хлебом да каким-нибудь приварцем, то, бывало, всегда зайдет в ряды, поглядит на шапки, выберет получше, приценится – и обнадежит хозяина, что как только сгоношит копейку, то непременно купит. А в работе ходил он в старой, изношенной сермяге.

         Хоть и привык Тимофеич к житью своему, однако не без того бывало, что временем покрякивал, да глядя на других, и завидовал им под час. Вот, думал он, за что Бог дал богатство такому-то, а мне не дает? Такая видно доля моя бесталанная! Наконец, стал он и частенько жаловаться на бедность свою и просить у Бога богатства. То-то зажил бы я, думал он, и нищую братию не покинул бы, а призрел бы всякого убогого, — ну, словом, уж я бы знал, как управиться!

         Вот раз как-то стоит Тимофеич подле землянки своей, на супротивном от города берегу, и глядит: что такое значит, городовой хожалый идет и прямо идет сюда, на пристань; зачем бы это?

         Городовой и точно пришел вплоть к пристани, кричит перевозчика Тимофеича и машет ему что-то спешно… Отвалил Тимофеич и потянулся по канату… не успел еще пристать к берегу, а городовой кланяется ему, шапку снявши, и поздравляет его с чем-то, и радуется, и желает здравствия и счастия – и словом, несет такую чуху, словно с праздника пришел. Тимофеич глядит на него, ничего не понимает.

         — Пришло, — говорит хожалый, — известие, что разбогател ты, Тимофеич; дядя что ли какой-то у тебя в Ростове помер. И был приписан в купцы, и деньги нажил видно большие, да детей стало быть у него нет, то есть бездетен был, Бог не дал, так все добро, вишь, достанется тебе, Тимофеич. Так поздравить вам прислали, что Бог дал вам счастье, и добрых людей, известно, не оставите…

         Подумал Тимофеич, почесав затылок, что за притча? Поглядел на городового, — тот без шапки стоит перед ним, все кланяется и поздравляет; стало быть, что-нибудь да есть тут, он не стал бы беспокоиться эдак из-за пустяков.

– Да что ты, Мирон, именинника, что ли проводил? – спросил Тимофеич наконец городового. Тот божится, клянется: сам городничий зовет иди, говорит, там узнаешь все!

Пошел Тимофеич – и дорогой все припоминает, какой такой дядя в Ростове? Да и вспомнил, что был у него точно родной дядя, и слышно было через людей, что расторговался; но уж годов с десяток, или побольше, никаких слухов об нем не было.

И стал Тимофеич богачом: накануне только приценялся по-пустому к плисовой шапке, да подумал: хороша она, дорого три рубля, где их возьмешь? А теперь вдруг говорят ему: поезжай в Ростов, оттуда начальство пишет, требует тебя; помер там у тебя дядя и завещал тебе две лавки и тысяч сто денег. Сто тысяч! – тут нескоро придумаешь, как и насчитать столько, а ему говорят: все твое, все рублями, да еще дом и две лавки.

На силу Тимофеич собрался в путь. Что ни говорит городничий, люди не верят, никто в займы не дает, а своих и пяти рублей нет; не на что ехать. Однако, сладилось помаленьку дело; Тимофеич приехал в Ростов – и глазам своим не верит. И во сне такого богатства не видывал, и как с чем управиться – ума не приложит. Столько-то денег, говорят ему, по заемному письму на таком-то купце, а столько-то на другом; тут надо подать явочное, не пропустив срока, там просьбу, здесь выслушивать решение да подавать отзыв; такой-то товар отправлен с приказчиком в Москву, а такой-то в Киргизскую границу. Приказчики пишут и ждут распорядка. Тимофеич человек темный, ему и по резам, и по биркам нечего считать было – а теперь такое время подошло, что хоть десять конторщиков со счетами приставляй… сбился с толку, не знает, что и делать, ходит что, в лесу; в городе все народ чужой, ни души нет своей, знакомой, хоть и много таких нашлось, что подыскивались и подделывались услугами своими, чтоб порядком с него поживиться… советников и приятелей нашлось много, обманывают и обкрадывают кругом, а он и толку не даст, и концов не сведет! Один зовет к себе, потчует и угощает; другой сам в гости напрашивается, на новоселье; кто какие-то старые дядины счета сводит, в которых Тимофеич никакого толку не даст и ничего не смыслит, только сидит, слушает, да глазами хлопает; опять иной на новые обороты, на торговлю подбивает, да обещает большие барыши; словом, не знает бедный Тимофеич, своя ли голова у него на плечах – беда такая, какой от роду не видывал!

Как ни бился Тимофеич, а видать, что самому ему не управиться, с богатством своим не совладает. Уж его и в суд таскали, заставляя платить и разделываться по каким-то дядиным заемным письмам, которых он прочитать по безграмотству не умеет, а видит только перед собой клочок бумажки; в другом месте, не доплачивают, выводят какие-то счеты, в которых он равно ничего не смыслит; там требуют, по какой-то торговой сделке дядиной, пять тысяч, а расчет, говорят, будет через год со днем; и на все это, говорят ему, сроки положены, которые надо помнить и не пропустить их…, а там какой-то приказчик пропал, сбежал, спустивши товар Тимофеича на все четыре стороны, да и деньги с собой снес; словом Тимофеичу пошла такая беда, что хлеба не доедает, не досыпает – хоть удавиться!

Как запьет мой Тимофеич с горя, да запьет мертвую чашу, ударив свою плисовую шапку оземь, так у него все кругом пошло, и горе отлегло вдруг от сердца, и нужа и туга покинули! Запили заплатки, загуляли лоскутки!

Однако, это плохая надежда; так надолго заботу не сбудешь; что во хмелю отляжет, то с похмелья вдвое тяжелее под сердце подвалит, и видно больше нечего делать, как пить день и ночь, без просыпу. Такая притча сталась и над Тимофеичем. – И не винокур, говорили в насмех ростовцы, а скоро покурит все! – Сколько растащили тут от недогляду, а сколько и сам пропустил в ненасытную утробу свою, сколько пропотчивал, угощая весь мир, по всяк день и всяк час – всего этого никто не усчитал и не учтет, потому что ели, пили и гуляли, без счету и без меры. Знаем мы только, что когда бедняк наш воротился раз, мертвецки пьяный, в хоромы дядины, да уснул где-то на полу, покинув свечу, и зажег таким образом дом свой, и дом этот благополучно сгорел, то из него и вытащили одного хозяина, и то в оборванном кафтанишке, и больше у этого хозяина, то есть нашего Тимофеича, не осталось за грешной душою ничего. Все прожил, а остатки сжег, до последней копейки и лоскутка.

Горько было похмелье бедному Тимофеичу; но как ни горько, а все-таки он, очнувшись, вздохнул повольнее, чем вздыхал с самого приезда в Ростов. Горько – а на душе легко. Не станут теперь более теребить меня, подумал он, расквитался я со всеми; не станут ни кланяться мне для похлебства, ни обкрадывать в глаза и заглазно; не стану более ходить по судам, искать на других, не стану и сам оплачивать Бог весть по каким счетам, заемные письма, а насмеюсь всякому в глаза, не стану жить барином, да за то не стану и пить больше; кончено, все миновалось, ровно сон тяжелый, и горе с плеч! Деньги пришли какие-то шальные – не нами нажито, так хоть нами прожито. Плюнул Тимофеич и пошел из Ростова.

Пошел он, чуть не в лаптях. Пешком, без котомки, потому что и класть в нее нечего. Как полу обгорелого вытащили из пожару, так и отправился. А пришедши, он нанялся в работники опять у того же хозяина, у которого столько лет заправлял переправой, и стал опять по-прежнему приказчиком на Оке.

Тут на перевозе Тимофеич состарился и живет, как бывало прежде, а о Ростове вспоминает, как давнишний сон. Все люди знают его, все любят старого балагура, а он, довольный судьбой. Тянется день-деньской взад и вперед по канату и богатства у Бога не просит.