§ Два-сорока бывальщинок для крестьян. Дорогая рыба
Кто знает евреев, тот знает и дармоедство их, и как они всегда живут на счет глупого мужичка, соблазняя его то тем, то сем; а кто не знает их и не видал, тому мудрено все это рассказать.
Коли еврею не позволяют держать в доме русского батрака, — то он держит у себя вместо того мужичка барина, то есть, в случае каких расспросов и розысков, он божится и заклинается, что работник его есть настоящий хозяин, а сам он бедный еврей, со всем семейством своим. С женою Хайной, с дочерьми Сузьной и Эстерной, с тремя малолетними сыновьями, отдался в руки этому богатому мужику, и живет у него в работниках, чуть не в кабале. Если жиду не позволяют шинковать – сидеть целовальником в кабаке, — то он берет наймита или наймичку, какого-нибудь, — бездомного бобыля, какую-нибудь полунищенку-бабу, жившую весь век у чужих людей, вдову солдатку или парня без роду, без племени, — и этот безответный работник или работница, также принимают название хозяина или хозяйки, а еврей и все семейство его, до последнего жиденка, клянутся и божатся, что они живут у мужика или у бабы этой, в батраках.
Такой бедняк жил у еврея в батраках; и если он по временам, по случаю наезда исправника или заседателя, и назывался хозяином, то от этого было бы ему не легче. От жида еще никогда и никто не разживался, и мужичок наш, которому тягостное положение его надоело, покинув еврея, отошел от него таким же оборванцем, каким поступил. Но жиду не хотелось проститься со смирным и безответным работником, который жил у него почти за хлеб и редко наедался досыта; поэтому еврей подымался на все хитрости, чтобы удержать мужика, обещая ему золотые горы; а когда упрямый мужик ни на что не подавался, то еврей на прощанье оклеветал и оболгал его перед начальством, насчитав на него долг, и требуя, чтоб мужика заставили отслужить у него за это сколько-то времени. Но и эта попытка не удалась, мужичок оправдался, жид не мог взять с него ничего и должен был его отпустить. И смирен был мужичок, да за эту напраслину и у него сердце вскипело; он ушел, пожелав жиду. Вместо прощанья. Чтоб век с ним не видаться.
Мужичок пошел, чтоб прокормиться, рыбачить; он ставил верши и мережки, закидывал переметы, и этим кой-как добывал хлеб. С маленькой добычкой и большой бережью, человек не пропадет.
Вышедши однажды с утра на речку и переходя с одного плеса на другое, он пробивался до обеда безо всякой удачи. Что ж, подумал он, еще дня много осталось, — даст Бог буду сыт; переметов я еще не перебрал, а может статься в них и есть что-нибудь – почем знать, чего не знаешь. А поймать бы надо сегодня что-нибудь; вечер приходили от барина – вот что за горой живет, — да наказывали принести; а барин этот большой шутник и любит нашего брата за красное словцо, — даст деньжонок, да еще стакан вина велит поднести – и вино-то не жидовскому чета, а таки настоящее господское, что сразу все животы согреть. А жидовское… вот, икнулось мне, по жидам; а хоть бы они пропали, чем вспоминать их. Вот хоть нынешний мой промысл – уж не находка; весь день мокнешь во всякую погоду, а к вечеру и горячего не всегда хлебнешь, — да за то – своя воля, своя доля; не кланяюсь проклятому жиду и не грызет мне жидовка головы, с утра до ночи, не ходит следом за мною, да не понукает: а ну, выгони скотину; а ну, наруби дров; а ну, что же ты воды не принес; а что же ты делаешь, а где ты ходишь – а ну, поди же сюда!
О, жидовская образина!…
— Здравствуй, Иван, — отозвался вдруг на берегу знакомый голос, — а ну, что делаешь, как живешь? А любишь ли ты меня еще, старого, доброго своего хозяина, или может статься уже забыл? А я тебя люблю, зла твоего не помню, и Хайка тоже, любит тебя, хоть ты нас и обидел, покинул – и сынок мой, маленький Шмуль, любит и помнит тебя также.
Иван оглянулся и увидал старого своего хозяина, которого только что проклинал. Еврей шел мимо по дороге, увидал Ивана и подошел к берегу.
— А ну. – продолжал он, запустив одну руку за кушак и потряхивая другою, — а пожелал ли ты мне добра, поминал ли хоть раз добром, с тех пор, как заупрямился – Бог тебе судья – да отошел?
— Поминал, — молвил Иван и подумал про себя: вот легок на помине! Не было печали, так черти накачали… а сам продолжал отливать воду из долбушки, собираясь поднимать переметы.
— Ну, что же, — спросил докучливый еврей, — много поймал? Удача? Нет, не ловится что-то. Как же так, сердце мое Иван, видно у тебя нет счастья, видно Бог не дает тебе за то, что ты обидел меня, бедного человека?
Иван молчал. Продолжая дело свое и думал про себя: хоть бы тебе тут провалиться!
— Ну, — приставал жид, — а что же ты ничего не говоришь со мною, не правда скажешь, что ли?
— Правда, — сказал Иван, чтоб отвязаться, взял весло и стал садиться в долбушку.
— Ну постой, постой, куда ты теперь поедешь?
— Ты видишь куда. По рыбу, коли Бог дал; а ты что пристал?
— Ну постой, зачем же ты сердишься, ты сам же говорил, что у тебя нет счастья, что Бог не дал, за меня бедного еврея заступился;; а у меня легкая рука и хорошие глаза; я люблю тебя, и Хайка моя любит и поминает; лови, Бог с тобой, вишь, я тебе добра желаю – да попробуй теперь на мое счастье, может быть Бог смилуется, даст что-нибудь; ну, лови на мое счастье, с Богом!
Не отвечая ни слова, чтобы не связываться. Иван оттолкнулся веслом и выбравшись на плесо, стал перебирать сеть. Еврей стоял, подпершись тростью, на берегу. Распоряжался, кричал, рассказывал: вот тут, вот так, оттуда забирай! Послушайся меня! Иван не глядел на него, делал свое, как вдруг, подняв самый конец перемета, он нашел в нем пару самых крупных судаков.
Вот тут-то вы бы посмотрели на нашего жида! Он подскочил от радости в полдерева стоячего, закричал во все горло, защелкал пальцами, зачмокал и покатился со смеху. Ему уж запахло луком, маслом, перцем и яйцами, как обыкновенной приправой к судакам. Не успел Иван приплыть, по сю сторону к берегу, куда еврей манил его самыми ласковыми словами, из опасения, чтобы он не вздумал пристать к противному берегу. Не успел Иван пристать, как жид протянул к нему обе руки и, смеючись козлиным смехом, требовал своей доли.
Иван поглядел на него, и сперва не знал. Что отвечать; хотел он было обругать его и спросить, за что? Но предвидя, что теперь уже еврей не отвяжется и будет тягаться за рыбу хоть до завтра, хоть бы пришлось идти в суд, потому что зачурал ее на свое счастье, Иван и сам не знал, — как от проклятого жида отделаться. А еврей тем часом успел уже ухватиться за лодку и тащить ее изо всей силы на берег.
Иван хотел было оттолкнуться посильнее веслом, обругать жида и угрестись от него; но подумал: жид хоть утопится, а не бросит лодки, и чего доброго, наживешь такой беды, что придется за него отвечать; вот навязался! Погоди ж, я с тобой сделаюсь не так. Он не стал ни спорить с жидом, ни браниться, а спросил только: чего ему надобно, зачем он его тянет на берег? Жид говорит. Что рыба поймана пополам, на его счастье, и что надо ее делить. Иван отвечал, что таким большим заловом шутить нельзя, да и поделить его без ссоры не поделишь; а надо нести рыбу к барину, который всегда платит за нее хорошо. Против этого и жид не стал спорить, и собрался идти вместе с Иваном, чтоб взять свою половину денег.
— Пополам, так пополам, — сказал Иван, — видно твое такое счастье. – Пошли, и жид всю дорогу ластился около Ивана и хвалил его.
Барин обрадовался рыбе, посмотрел на нее сам и спросил:
— А еврей, что тут делает?
— Это мой товарищ, — отвечал мужик, — мы вместе ловили, так нам и плата приходится пополам.
— Как же вы вместе ловили, жиды этим не промышляют. Разве ты не пропился ли у него в доле, так он пришел караулить денег своих?
— Нет, — отвечал крестьянин. – ловили вместе: мои труды, а его счастье.
— А, вот как! Ну что же тебе за рыбу?
— Дорого, баринушко; ныне время тяжелое и рыба никому даром в руки не дается!
— Ну однако, сколько!
— Лишнего не запрошу, а в убыток отдать нельзя; 50 горячих плетей!
Жид рассмеялся этому, а барин, поняв в чем дело, сказал:
— Изволь, любезный; в долг или на расплату?
— Мои. – отвечал мужик, — пусть будут за барином. Нам не впервые вчитаться; а уж вот товарищу прикажите отсчитать половину, ему дожидаться некогда.
Барин приказал тотчас же с жидом расплатиться и этот поглядел на Ивана такими глазами, как будто хотел его съесть целиком; а потом поблагодарил за науку, пустился рысью домой.