§ Два-сорока бывальщинок для крестьян. Ракита

В Глуховском уезде. На самой границе Орловской и Черниговской губернии, стоит над большой дорогой одинокая ракита… Проезжая, крестьяне смотрят на нее с умилением и страхом, иной даже мимоходом снимет шапку и крестится.

— Ракита эта полита невинною кровью, от того она и шумит так, — сказал ямщик, которого я спросил, от чего он глядя на нее перекрестился. – Эта ракита выдала душегубца, услышав плач праведного, и сотворила бессловесный суд!

— Наши орловские мужики, — продолжал ямщик, — ходят под Глухов на работу, жнут. Молотят, косят; временем, бывают у них заработки хорошие; а как иному не задастся, либо кто больно обрадуется вольному вину, которое там дешево, тот придет ни с чем. А ни с чем-то прийти досадно; вот иного зависть-то мучит, а одного, вишь, и грех попутал.

На селе у нас было два парня, оба хорошие ребята, а уж один, Андрей – душа человек. И работящий, и смышленый, не то чтоб развесив уши ходил, и работа у него под руками горит; подушные уплачивал все сполна, хоть и было ему тяжеленько, три души на них, а все малый да старый, и работник он один. Другой Филипп, так бы ничего себе парень здоровый, и коса из рук не валилась, да мотоват маленько, и уж мы все его знали, что куда охоч был погулять: ничего не пожалеет, а и пуще того, коли где замещаются девки.

Вот Филипп-то и ходил одно лето на заработки к соседям нашим, к хохлам, да и воротился, как пошел, в лаптях да в зипунишке, а за пазухой ничего. Вот уж он тут как ни придумывал, как ни отпирался дома, а уж известно, этих концов не схоронишь; знать было по всему, да и слухи прошли после об этом, что просто гулял, да и прогулял все. Старику стало не под силу, его за подушное потянули на расправу, а сын-то гляди да казнись.

На другое лето, Филипп опять пошел на работу с косой и отец крепко ему наказывал, чтоб приносил деньги сполна, не то беда ему будет. Не стану, говорит, больше за тебя отвечать, сам тогда ступай в волость и разделывайся. Теперь последнюю корову продал, на меня не надейся; а ты учись да казнись, глядя на Андрея, тот всю семью кормит и оплачивает – а ты что? – Иди же с Богом, с ним вместе, да смотри, чтоб принес ты не меньше его!

Не в первый раз упрекали Филиппа Андреем, и ему это было досадно. Собрались они вдвоем и пошли вместе, а отец Филиппа еще таки просит Андрея и в пояс ему кланяется:

— Сделай милость, братец, побереги у меня сына, да не давай ему гулять, вот тебе при добрых сторонних людях, всю отцовскую власть над ним отдаю в руки: бей его, учи его, да пожалуйста держи в руках, чтоб не мотал.

Пошли. Известное дело. Что ж один молодой парень сделает над другим, хоть бы вот и в глазах его стал дурить? Ну, скажет ему раз, другой – добро послушается, а нет – так что он над ним сделает?

Андрей скоро нашел себе работу, да тут и остался; его уж знали в околодке там, что эдакого косца поискать. Филипп пошел дальше в сторону, как говорил к знакомому хозяину, а по пути думал еще собрать кой-какие должишки. Он, как лето-с, загулял да растерял все денежки, так и в займы давал, а о том не думал, каково будет собирать их; берут руками, отдают ногами.

Прошло лето, кончились покосы, пора и домой. Вот Андрей только что стал собираться, глядь и Филипп тут.

— Здравствуй брат!

— Здорово.

— Что как живешь?

— Ничего, слава Богу; ну а ты?

— Да и я тоже… — и замолчал. А у него такое тоже, что нет опять ни гроша; заработал-ли, нет-ли, за ворот спустил довольно; а там пол лета прошатался по жидам, долги собирал; одного не собрал, другое растерял и остался ни с чем.

На прощанье, хозяин Андрея накормил их обоих, по тамошнему, и вина поставил: один не пьет, так другой не прольет. Поели, встали помолились, поблагодарили хозяев и пошли в путь.

Вот Андрей и стал говорить:

— Домой придем, денег принесем, подушное уплатим, да с Богом и женимся; пора. – И взяла тут кручина Филиппа, и стал он спрашивать Андрея, по правде, сколько денег он несет домой?

— Сотенку принесу.

— Вправду так?

— Да как же вправду, коли она, вот у меня тут, в бумажнике, на гайтане; а у тебя много-ли?

— Чего, брат, много-ли – и всего-то целковых с два остались, да и те видно на грех уцелели.

— Как так, Филипп?

— Да так; больше нет – а и этих видно беречь некуда, ими дела не поправишь. Жиды обманули, должка не заплатили; хозяин не отдал денег, велел на тот год опять приходить; а там, работы не нашел, да еще нездоровилось что-то…

— Эх, брат Филя, видно сам ты себя обманываешь, а не жиды. Плохо же, брат, дело наше; что теперь отец твой скажет, что скажут в волости, и что все добрые люди? А подушное-то кто заплатит? Опять за тебя отца на расправу потянут – плохо, брат.

— Уж не зимовать же мне тут, — сказал Филипп, — не миновать того, что домой идти; что будет, то будет. – А лукавый стал мучить Филиппа; молчит все, да думу думает; что ближе подходят, то страшнее ему домой показываться, а пуще вместе с Андреем, который несет домой полный бумажник. Вот и стал он приставать к нему:

— Поделись, — говорит, — дай взаймы половину, я отдам!

— Дурака ты нашел, — говорит ему Андрей, — чтоб я тебе трудовые денежки свои взаймы отдал; тут плясовых да бражных нет ни копейки, все трудовые, да потовые. Брат-не-брат, говорится, а в мой горох не лезь; что у тебя руки, то и у меня, — век на себя работал. У меня тоже отец дома и семья.

Прошли они еще сутки трое, либо четвертые вместе, подошли уже к самой границе своей губернии и сели вместе отдыхать под эту самую ракиту; поели хлебца, запили водицей, помолились и уснули. Филипп первый проснулся и глядит на товарища: спит. Оглянулся Филипп кругом – все пусто, глухо, никого не видно; глянул опять на Андрея, у которого сто рублев за пазухой, привстал на колени, взглянул на себя, будто чего ищет, — нет ничего, чем и извести бедного Андрея… Однако, видно сатана находчив: Филипп закинул Андрею на шею опояску и задушил его…

— Бог тебе судья, — прохрипел Андрей на отходе, — нет тут свидетеля, а вот ракитовый куст этот видит нас; он заговорит и изобличит злодейство твое.

Прошло года два; Андрей пропал без вести, и никто на Филиппа не думал, никакого оговора на него не было. Филипп не вдруг выказал деньги, женился и зажил домком. Стал он торговать по мелочам, как не охотник до крестьянских работ люди знали, что тесть у него человек с достатком, из другой деревни, так никто и не дивился, что стал Филипп разживаться.

Вот на праздниках, у жениных родных, сватов и сватьев Филиппа, была какая-то погулка; принарядившись, сел он с женою на тележку и поехал туда. Дорога, до повороту, была та самая по которой Филипп с Андреем хаживали в Глухов; увидав одинокую ракиту, Филипп и вспомнил прошлое, бедность свою и богатство работящего Андрея, которое его столько мучило завистью. Теперь, подумал он, что мне Андрей, а я вот мужик с достатком. Подумав это, Филипп и поглядел на ракиту, усмехнулся, а там у него и сорвалось с языка:

— Что молчишь? Говори, не боюсь!

— Кто молчит? Чего не боишься? – спросила хозяйка.

— Нет, ничего, я так, про себя.

Однако ж Филипп что-то долго не сводил глаз с ракиты, покуда не проехал ее, а там опять усмехнулся и махнул рукой. Хозяйка заметила это и пристала к нему.

— Скажи, — говорит, — чего ты глядел на ракиту? Что у тебя тут было? Видно одной только жене и нельзя этого сказывать? Скажи, сделай милость, голубчик; не скажешь, так ей-ей всем людям буду говорить про это дело, буду стыдить тебя…

Ну пристала безотвязно, как бабы пристают. Либо Филипп, на праздник едучи, уж хмелен был, либо не знал еще, что не всякую правду велят жене сказывать, хозяйка кончила таки тем, что своего допыталась.

— Молчи, — говорит Филипп, — дура – эк загорелось: Андрей-то тут под ракитой! Дело прошлое, я его в те поры тут уходил, а он послался на нее, на ракиту, что она выдаст меня; ну, я теперь, глядя на нее, и рассмеялся; стоит как стояла, а уж вот четвертый год пошел тому делу… Да смотри. Молчи!..

Приехали они вместе к жениной родне на пир, гуляли весь день, до вечера. Тут хозяйка Филиппа, хоть и сама хмельная. Да еще в памяти, вспомнила, что пора домой, к малым деткам; при том и хозяин ее уж крепко подгулял и некколько раз принимался буянить, и она, зная его обычай, видела, что и его до греха надо везти домой. Филипп и слышать этого не хочет, в охотку разгулялся; она пристала к нему, сперва стала просить, там перебраниваться с ним, а наконец, подошла и стала тащить его, напустившись бранью, как горохом. Муж не стерпел такой обиды, что при чужих людях жена вздумала им так помыкать, к тому ж у него в голове дурак сидел, он принялся ее колотить, да сволок с головы платок и потащил ее за космы. Она, вырвавшись от него, простоволосая, со злости уж и себя не помнила; принявшись кричать и браниться и попрекать мужа всем, что могла насчитать и припомнить, проговорилась:

— Что-де ты, мошенник эдакой, и меня убить хочешь, как Андрея, которого зарыл под ракитой…

Слово не воробей, вылетит – не поймаешь. Все люди слышали, что Филиппова хозяйка сказала; пошла молва, пошел говор на весь мир, вот их и потянули к допросу. Сперва оба, опомнившись, стали зарекаться – знать не знают, ведать не ведают; а как пошли с понятыми под ракиту, да вырыли кости бедного Андрея, и шляпу, и кафтан его признали, так Филиппу некуда деваться стало, хоть об стену головой. Филиппа сослали, а ракита стоит, говорят, и поныне на глуховской дороге, и народ, проезжая мимо, крестится и творит молитву за душу Андрея.