§ Бог пути правит
Ранним утром стоит Аннушка в раздумье перед замерзшими стеклами; видит она или не видит чудные узоры, что вылепил мороз на окнах – и перья, и папоротниковые листья, и хвощи елками торчат, и разные звезды блестят; а на тех стеклах, что повыше, другой узор: точно мелкая надломанная луговая трава стоит, а над нею насеяны частые звездочки, одна над одной, друг около дружки. Взглянула Аннушка вверх, да сквозь заиндевелые оконницы и не видать, Опустила она опять глаза на расписные стекла, задумчиво глядит, ничего не видя, зато уши чутко слышат, как мать вздыхает, молитву творит, медные деньги считает, и на лавочника да на стужу ворчит. Бряканье трешников и семеряков звонко отдается, не в одних ушах, а чутком сердце. Знает девушка, что деньги все у них наперечет, а нужд не оберешься!
– Вот тебе и все тут, – проговорила мать вслух, – рубль тридцать семь копеек! Тут и за квартиру, и лавочнику, и на дрова!…
При последних словах, Аннушка тихонько подошла и заглянула в печь: около десятка поленьев было аккуратно уложено, лучинка на растопку заготовлена, но не запалена. Девушка припала к печи, и тихонько вытащила три полешка и легонько уложила их на левую руку. Старуха окликнула:
– Никак, ты опять дрова из печи тащишь? – Девушка, молча, постояла, не выпуская поленьев из рук, потом несколько робко проговорила:
– Матушка, я вчера забегала к Матвеевне, у нее такая стужа стоит, что вода замерзла, печка третий день не топлена, а сама пошевелиться не может, такой лом во всей.
– Ладно, дочка, у нас у самих руки и ноги окоченели, завтра и нам топить-то нечем будет.
Забота о работе и хлебе, что до свету разбудила швею Аннушку, подступила ей теперь к самому горлу и хлынула из глаз ручьями.
Перестав плакать, Аннушка, едва крепясь, сказала:
– А что, матушка, кабы я на Сашином месте, а она на моем была, ведь она бы чай тебя то же не покинула, хворую да голодную… И грустное воспоминание об утраченной подруге перенесло ее в детские годы, напомнило их игры, ученье, вечера у просвирни, Сашиной крестной матери, как бывало сиживали они и чуть не по складам читали из большой, старинной книги; и хочется ей припомнить, какими словами там было сказано: «Идите ко мне все, коих горе одолевает, все больные и нуждающиеся, все, все. Я вас упокою!» Смысл-то она помнит, да слова не складываются по книжному. Между тем, из слов ее, сказанных матери об умершей подруге, у старухи растет страшная мысль, растет, складывается чудовищем и охватывает ее с головы до ног морозом: «что, если и моя дочка помрет, как умерла Саша? И слов нет, как тяжко об этом думать. Господи Батюшка, истинный Христос, Мать Пресвятая Богородица, не попустите такой беды на мою грешную голову!». Вдруг радостный голос дочери вызвал ее из-под гнетущей мысли:
– Матушка, а ведь нам хозяйке за квартиру не платить; пальто, что я ей намедни шила, она нам за два месяца поверстала!
– Ой-ли! Ах ты, доченька моя, да как же мы это с тобой забыли! Вот и подлинно: мы к Господу с печалью, а Он к нам с милостью…
– И уж как же не с милостью, – проговорила запыхавшаяся Анфиса Яковлевна, притворяя за собою дверь и крестясь на образа.
– Здравствуем на радостях сватьюшка, – говорила она, чинно кланяясь. – Аннушка, что стоишь, обнявшись с поленом? Ведь стариковская примета: полено из печи к гостю, а у тебя три на руках, знать троих принимать, – говорила она, трепля ее по плечу.
– Что с ней делать, – сказала мать, – вот эдак все Матвеевне тащит, куска сама не доедает; а погляди-ка в печь, чай у самих с пяток осталось!
Кума заглянула:
– Семь, сватьюшка, семь святое благодатное число, Господь на седьмой день почил, видно и вас, от трудов и горя, успокоить время пришло; он не гуляет, добро перемеряет!
– Иди, умница, – говорила кума, глядя и целуя Аннушку в голову, – Иди, куда шла, да захвати Матвеевне пирожка! – Анфиса отломила треть принесенного ею пирога, и подавая его девушке, как то особенно нежно и весело смотрела на нее. – Скажи ей, что ужо забегу про Божьи милости порассказать.
Аннушка понесла свои три полешка, да угол пирога; медленно спускалась она по лестнице. Ее брало раздумье: чему радовалась Анфиса Яковлевна, какими милостями ее Господь нашел? Спустясь в подвальное жилье, девушка тихонько отворила дверь; струя густого, гнилого воздуха обдала ее. Переступив порог, она споткнулась о небольшую кучку дров.
– Здравствуй тетя, что у тебя дрова у порога сложены, чуть было не упала!
– Здорово, Аннушка, какие там дрова, третий день печь не топлена, – послышался слабый голос.
– Ну, знать, тебе их тихой милостыней подали!
– Согрей, Господи, душеньки их, повей на них теплом своим! – проговорила старуха, едва подымая руку для крестного знаменья. Вскоре полутемная конурка осветилась красным светом, дрова затрещали, точно все ожило кругом.
– Подойди ко мне , дай поглядеть на себя, красное солнышко! Что это, Аннушка, – говорила Матвеевна, всматриваясь в девушку, – будто у тебя глазоньки заплаканы, а душенька-то словно детской усмешкой усмехнуться хочет, – прибавила старуха, всматриваясь в нежное детское личико.
– Не знаю, тетя, у меня сегодня с утра все что-то детское на уме, все игры разные, да как мы у старой просвирни гащивали, как по вечерам с Сашей одну святую книгу читывали; все мне хочется припомнить, какими словами написано было там!
И опять обняло ее то же не ясное утешное чувство; девушка поникла головой, как никнет дитя на грудь матери. Помолчав немного, она промолвила:
– Что, кабы мне досталась такая книга! – Но тотчас же примолвила, – Да где, просвирня говаривала, что этих книг годов двадцать и в продаже нет.
Не дошли еще до швеи вести, что одна благодатная душа услышала чаяния народа, открыла сокровищницу Господню; и полился источник воды живой по земле сухой, жаждущей, неплодной! Аннушка не знала, что редкая книга, по которой она скучала, было Евангелие, и что книга эта, дотоле по цене своей недоступная народу, ныне уже напечатана вновь, и продается за несколько копеек.
– Что же это я сложа руки сижу, ведь у нас своя печь не затоплена, – всколыхнулась девушка, да и пирожок то Яковлевнин не отдала! – Кушай, тетя, на здоровье, ужо забегу быть может, горяченькой малинки напиться занесу!
– Спасибо, золотая, – говорила старуха, жадно втягивая в себя питательный запах пирога, – Сласти-то какие, говядинка с лучком и с перчиком! Богатым-то, как подумаешь, так и умирать не надо!
—————
– Что ты, матка, словно окоченела, слова не молвишь? А богатей-то, богатей какой, по всему Заволжью знают! Всего один сын, валенным да щепенным товаром торгуют, – рассыпалась Анфиса Яковлевна. Помолчав немного, она прибавила:
– Уж подлинно, коли Бог захочет дать, так в окошко подает! Видно слово то мое не спроста сказалось, как намедни окно у Ивана Васильевича треснуло, — говорила кума, подталкивая старуху в бок, ведь и взаправду, как Аннушка то плясала, то и суженый ряженый на улице стоял, да невесту высматривал! А суженый-то какой, словно дитя малое, без утайки перед Богом и людьми, препростая душа; а за правду, да за бедного, как медведь на рогатину полезет. Ну старик-то с оглядкой живет, себе на уме; а все же хороший, не пьющий человек. Мне, говорит он, их синя порох не надо, сам все приданное справлю, не хуже гильдейской одену! Коли она не набалована, говорит, да почтительна, да в страхе Божьем выращена, так ты, Анфиса, хоть из воды добудь, да подай мне ее!
Кума вдруг вскочила и прислушалась:
– Никак Аннушка ворочается, смотри же сватья, безприменно нынче у поздней, в приходской будьте! – Анфиса Яковлевна спешно поцеловала со щеки на щеку ошеломленную хозяйку, и вышедши, притворила за собою дверь. Старушка подошла к двери, медленно наложила крюк, постояла немного, подняла голову и тихонько перекрестилась.
– Батюшки святы, – вдруг прошептала она, – да что же это я делаю, словно не в своем уме, на что дверь-то запираю! – И она тихонько побрела по стенке, опустилась на первый стул, хотела обдумать, сообразить нежданное, негаданное счастье, но способность связывать мысли на время изменила ей. За что в уме не возьмется, все обрывается, каждая мысль сказывается отдельным словом, да на нем на одном и заканчивается; опустила она как оглушенная голову и руки, и сидела так долго, пока не ударили в колокол.
– Обедня подходит к половине. «Что это, уж не рехнулась ли у меня старуха, – думает Анфиса Яковлевна, ворочаясь из стороны в сторону». Неподалеку от нее стоит чинный, плотный мужичек, лет пятидесяти, в смущатой сибирке, крытой тонким сукном; осторожным пытливым взглядом поглядывает он, несколько из подлобья, по сторонам; из-под курчавой, седой бороды виднеется алая лента с золотой медалью. Несколько впереди, перед местным образом, усердно и размашисто молится сын его как две капли воды похожий на отца, с теми же правильными чертами, только взгляд карих глаз мягче и открытее. Отец поглядел на сына, на четвертаковую свечку, и подумал: «усердствует».
В это время вдруг, между ними и иконой встала девушка, прямая как сосенка, в поношенном пальто и в алой вязанной шерстяной косыночке с белыми полосками; встала, и набожно поклонилась в землю, потом затеплила около толстой свечи свою тоненькую семишную, опять помолилась, и обратясь лицом к прихожанам, скромно и тихо поклонилась на все стороны. Старик, молча, с видимым удовольствием, отдал обычный поклон; его уже давно кума подтолкнула, а сын, встретив тихий, добрый взгляд синих глаз, узнал Аннушку. Желанная! Сказалось у него в душе, и тепло от сердца хлынуло в голову. Он еще прилежнее стал следить за службой, которую всю знал наизусть; вдруг заметил жиденькую свечечку около своей: сердце сказало, чья рука ее поставила.
– Господи, Господи, – говорил он, молясь, – вот оне все лепты-то Твои! Не из гордыни и я поставил, из усердия своего! Не спускает старик долгого пытливого взгляда с Аннушки, а она стоит, не шелохнется, головы в сторону не поведет, рта рукой не прикроет, чтобы скрыть грешный зевок, только молитвы про себя шепчет, да поклоны творит.
– Как есть, душа-девушка! – закончил мысленно Карп Тимофеевич, и положил три увесистых земных поклона. Встал, а его так и тянет опять взглянуть на перекосок. Там из-за румяного личика, виднеется тощая морщинистая старушка; дрожащею рукою заносит она крест на голову, глаза, под слезой, как под слюдой блестят.
– Сомневается! – пояснил себе старик, – что же конечно, – прибавил он думая, углубясь в себя, – одно единственное детище, тяжело, да ведь мы не разлучники какие, сговоримся и за свадебку и светелка особая ей найдется.
– И что это за диво, словно они уже семьей тут перед Богом стоят, – думает кума, так тихо да ладно, безо всяких разговоров, все у них делается. Видно не нашим умом дело почато и покончено!
Одна Аннушка, ни к чему не причастная, тихо молится, не зная, что тут же, рука об руку, стоит и судьба ее. Что с сего дня, почти с сего часу, сольется жизнь ее с другою, столь же чистою жизнью, что потечет она, как река широкая, тихая и примет во всю ширину и глубину свою и отразит в себе всю красоту неба и все разнообразие и пестроту берегов.