§ Два-сорока бывальщинок для крестьян. Удавлюсь, а не скажу!

Такая беда припала, говорил мужичок своему соседу, что хоть плачь; тут вот подай да подай, и передышки не дают, а взять-то их негде!
— Да ведь у тебя никак было еще целковых с пяток за Семеном Могарычевым, с зимы за ним оставалось, как он у тебя для поставщиков-то хлеб брал?
— Э, вот то-то брать и есть, что в копнах не сено, в потраве не хлеб, а в людях не деньги! Семен себе на ум – говорит теперь нет. Подожди; что с ним делать станешь!
— Экой старый хрен, Бог его суди, да у него денег много; неужто он тебе шести целковых не сможет отдать?
— А что с ним делать-то станешь? Говорит нет теперь, подожди. Уж это такой человек, что его не разжалобишь. Он вишь пуще всего боится, не узнали бы люди, что у него деньги есть; только заикнись, скажи, что у тебя ведь есть деньги, Семен, — то он тебе станет божиться и зарекаться и уж пуще не даст, хоть что хочешь делай. Он вишь все сам ходит да тужит, что тяжкое всемя пришло, жутко на свете, да хочет чтоб и всяк с ним походя тужил: вот-де, сердечный, Могарычев Семен, был человек с достатком, а теперь извелся весь; семья большая, надо прокормить, надо одеть, справить повинности – вот его и не стало! – Вот он чего хочет. Опять же, люди говорят, что деньги у него где-то зарыты; а теперь он болен, лежит, уж которая неделя – вот достать-то без него и некому.
Семен Могарычев, на которого плакались мужички наши, точно был таков, как они говорили: он сидел, хилый и дряхлый, на печи – кряхтел, а между тем долгов не платил, повинности оплачивал последним, семью свою кормил и одевал плохо, а сам плакался на свое убожетсво. Люди дивились ему, зная, что у него должен быть достаток хороший и не знали куда у него что девается, словно горит в руках: никогда нет денег, хоть на пятьсот рублев хлеба продаст. Хозяйка его, Аксинья, плакалась на свою долю и через силу содержала хозяйство; был скуп Семен всегда, но знал меру; а теперь, под старость, что ни дальше, то хуже.
— Бога ты не боишься Семен, — говорит она ему, — дочери выросли у тебя, да наги и босы ходят, что стыдно показаться в люди; что мы нищие что ли какие? Бога ты не боишься, куда ты деньги прячешь?
— Какие у меня деньги, ты что ли с дочерьми заработала? – а сам отворотится, да и молчит, как воды в рот набрал, хоть говори что хочешь.
— Куда ты Семен деньги бережешь? – Молчит Семен, и даже не стонет, покуда не замолчит хозяйка, видя что ничего не добьется.
Сидит Семен на печи неделю, другую, пошел и другой месяц – легче нет старику, а видно все хуже. Настала весна, дело подходит к Пасхе, которая случилась самая поздняя; прочие старики давно сползли с печей, отогрели старые кости свои на солнышке и стало им полегче; а Семену все хуже да хуже.
— Что я с ним стану делать, — плакалась Аксинья на беду свою, — человек совсем умирает, Богу душу отдает – а нас сирот покинет нагих и голых, по миру пустит, не скажет старый, где деньги у него – так и помрет! Что я горемычная стану делать? Деньги-то зарыты у него где-то, вот почему он и добрых людей в грех вводит, никому долгов не плотит, и скотинушку свою из дому продает, на домашнюю потребу; сам-то идти в лес не сможет, сила не берет, а сыну не поверит; вот и молчит. Уж и сыновья-то в ноги кланялись ему сколько раз, и дочери руки целовали, и я горемычная слезами обливалась – нет, молчит, только проворчит про себя: какие у меня деньги – где они! – и опять лежит день, голосу не подаст.
Потолковав раз другой и видя что дело плохо, Аксинья послала сына за попом. Долго старый Семен отговаривался и ворчал, что не надо, я еще не умираю, — а видно умереть ему больно не хотелось – однако позвали попа, рассказав ему дело, и просили усовестить упрямого Семена, чтоб сказал где у него деньги, а на тот свет их с собою не уносил, сирот не покидал в беде и нищете.
Будто нехотя старик принял священника, видно догадываясь, о чем пойдет речь; Семен кряхтел, хмурился, поворачивался, но понимая, как христианин, что надо исполнить долг и не погубить души своей, он просил исповедоваться и приобщиться св. тайне. Священник разговорился с ним однако наперед, и старик, хоть и отмалчивался, и кряхтел, будто тяжело говорить, но все-таки дал наконец духовному отцу ответ и привет и сознался в немногих словах, что у него есть деньги и что они, ради осторожности от воров, зарыты, в лесу. Не смотря однако же на все убеждения попа, Семен более сказать не мог или не хотел, а кончил тем, что обещал показать на другой же день старшему сыну своему место, где деньги лежат и повторил тоже хозяйке своей и сыну, которых батюшка позвал, чтобы порадовать их и поздравить с доброю вестью. Вся семья радовалась и благословляли попа на доброе его дело. Затем все вышли, и старик исповедался и причастился.
Пришел другой день – и день этот был днем общей радости и веселья, день празднества для всех, не только в доме Могарычева, где отец лежал на смертном одре, и где радость была не в радость – но и во всей деревне, во всей околице и по всему русскому царству: это был день Светлого Воскресения Христова. Звон колоколов раздавался по чистому весеннему воздуху издалече. Через долы и пригорки; солнышко ярко освещало свежую зелень, легкий ветерок переносил теплое дыхание весны и благовесть окружных селений… Семен был дома один; стар и мал, Аксинья с дочерьми и сыновьями отправилась к заутрене, одевшись как и чем могли, хоть бедно, да опрятно, и во уважение старика, не упрекнули его ни разу в том, что сыновьям, и пуще того девкам-невестам, почти не в чем одеться и в люди показаться.
Приходят все домой, спокойные, веселые, хоть и печальные в то же время, потому что ожидали со дня на день кончины отца – христосуются со стариком, поздравляют его с праздником и с Божьею милостью, которая дала ему дожить до этого дня, благодарят его, что он стал до них и сам добр и милостив, обещав наградить их за долгое терпенье и смирение и указать где у него лежат деньги – и видя что старик плох и слаб, невольно опасаются в то же время, чтоб он не ослабел вовсе и не отдал бы Богу душу, прежде чем успеет исполнить свое обещание.
Помолились еще раз все вместе, разговелись; а старик, собравшись с последними силами, не только приподнялся и сидел – чего уж давно не делывал, но даже с помощью сыновей привстал для молитвы на ноги. Скоро, однако же, он опять ослабел, лег, завернулся и укрылся тулупом своим. Немного погодя, домашние его стали беспокоиться об нем и на него посматривать; Аксинья подошла и стала осторожно заглядывать в лицо Семена, — а он глядел на нее во все глаза и молчал.
— Что ж, Семен, — сказала она, — радостный день пришел: сделай, что ты обещал попу, и Бог тебя не оставит; мы все выйдем отсюда, оставим с тобою одного старшего: поговори с ним, открой ему душу свою – он будет у нас за место отца, пусть он один и знает, что есть у нас и где оно лежит…
Семен помолчал, вздохнул, приподнялся сам, без всякой помощи и вдруг сказал твердым голосом:
— Запрягайте телегу – да скорее!
Услышав это, сыновья бросились исполнить отцовское приказание, и через несколько минут пришли сказать, что лошадь готова. Они оба стояли перед отцом, ожидая его приказаний и полагая, что он велит одному из них ехать и скажет куда… Но Семен посмотрел на всех, вздохнул, спустил ноги наземь и сказал твердым голосом: подайте мне сапоги, пояс и шапку… и армяк новый подайте…
Не смели они, от изумления, ни спорить с ним, ни уговаривать его, ни даже спрашивать, что он хочет делать. Они подали отцу одеться, и он сам натянул сапоги свои, которые давно уже не были у него на ногах, встал, надел армяк, подпоясался, надел шапку и твердым шагом, не говоря ни слова, пошел к дверям. Аксинья испугалась, бросилась к нему, стала спрашивать и уговаривать – но он сказал только:
— Отойдите прочь, пустите, я сам поеду – и вышел вон. Сыновья пошли за ним, ухватив также с собою шапки и полагая, что отец кому-нибудь из них велит ехать с собою; но старик молчал, молча сел в телегу и молча взял в руки вожжи.
— Господи, что это будет, — проговорила Аксинья и принялась в испуге уговаривать мужа, взять по крайней мере с собою одного из сыновей; Семен подумал, вздохнул и молча кивнул было головой – старший вскочил в телегу и лошадь тронулась…
— Стой, — закричал Семен громко, воротах, — стой! Не надо мне сына, не хочу, выходи: один поеду. — Сколько ни просили его, сколько ни уговаривали, что он слаб, болен, не сможет – ничего не могло заставить его взять с собою сына. – Не хочу, — сказал он, — не надо, а то не поеду вовсе. – Сын вылез и старик один отправился в путь.
Все домашние вышли за ним следом за ворота – кто дивился и молчал, кто напутствовал старика благословениями, а он, перевалившись через гору, скрылся. Никто не посмел однако же идти за ним следом: старик по временам оглядывался и даже раз пригрозил назад кнутом. Старший сын подумал, глядя вслед за отцом: видно деньги зарыты, как и люди говорят, в терновом овраге, отец в ту сторону поехал.
Прошло несколько часов, пора уж и обедать – а семена нет. Аксинья стала крепко беспокоиться, бояться за старика, не случилось ли с ним чего, и она послала сыновей искать отца. Старик совсем умирал, три месяца с печи не слезал – а тут вдруг отправился один, Бог весть куда…
Сыновья воротились вечером, прошедши весь терновый овраг, но ни отца, ни лошади не видали. Аксинья всплеснула руками и залилась плачем; во всем доме поднялась тревога, соседи сбежались. Что делать? Где искать отца? Ночь на дворе, а он уехал Бог весть куда!
Вдруг кто-то со стороны закричал:
— Да вон с горки порожняя телега Могарычева едет, одна лошадь идет! – Оглянулись лошадь точно плетется с телегой поперек поля и спускается прямо в деревню; но идет не с той стороны, куда отец поехал. Кинулись навстречу: в телеге армяк, шапка и пояс отцовские и кнут; а его самого нет. Смекнув, что лошадь верно через поле пришла домой, прямым путем, все пошли гурьбой прямо в эту сторону и рассыпались по небольшому леску, верстах не более двух от деревни.
Уже смеркалось; люди прошли ночи той весь лесок, не нашедши ничего; вдруг один поднял страшный крик, остановившись на месте и сзывал всех к себе. Сошлись: перед ними на дереве висел, страшно вытянувшись во весь рост, старик Семен.
Не могши отделаться от настояний семьи своей и всех добрых людей, показать то есть где у него деньги, а также не решаясь расставаться с богатством своим, он удавился.