§ Два-сорока бывальщинок для крестьян. Иван Плетухан (лапотник)

— Слава-те господи, вот и лык надрал! – молвил Иван Плетухан, вошедши в избу свою, которая стояла особнячком, без городьбы, и сама как лутошка: без двора, без плетня, без забора, да чуть ли и не без кровли. Иван был убог и наг: бывал правда у него когда-то свой хлебец – да градом выбило, бурей вываляло, псари потоптали, гуси потравили; съел сам последнюю краюху, а на посев ни зерна не осталось. Была жила когда-то и скотина – да падеж повалял, чума передушила, волки вырезали, калмыки украли да в сухомятку съели; вот и надо чем-нибудь хлеб добывать, и принялся за кочетык.
Поколе все это водилось у Ивана, так бывало все только холится да почесывается; и в ворота кто стукнет, так не слезая с печи хозяйку посылает: поди-ка, отопри; а голь на выдумки берет, нужда научит калачи есть: как только припала на него беда, так вот и принялся за ремесло, которого прежде и в руках не держал и которого на всей деревне никто не знал, а все мужички носили лапотки покупные; так у отцов их водилось. Иван и стал один одним источник и художник на это ремесло, и стал зарабатывать деньжонки.
— Так слава-те, Господи, — молвил он, кинув бремя лыка на пол, — вот и надрал! Старуха, да что же ты стоишь не порадуешься? Говори6 слава Богу, хозяин мой лык надрал!
Хозяйка его знала и помнила всякий обычай и поверье, знала и помнила, что и когда и к чему водится и делается, но про такой обычай, чтоб хозяина с лыками поздравлять, она не слыхивала. Она, при всей бедности своей, пасхи без кулича, а масляны без блинов не проживала; на средокрестной пекла кресты, пережигала четвертковую соль с квасной гущей, готовила кутью не только в рождественский сочельник, но и в одну из великих суббот, — а в память Федору Тихону, варила колево. На этот раз, она готовила, по обычаю, на день сорока мучеников 40 жаворонков, катала сдобное тесто на конопляном масле, выкраивала из него пичужек и пестрила их ключом, гребнем, либо наперстком. Ей было не до старика, а он тут привязался со своими лыками.
— Отойди, старый, — сказала она, — надрал, так надрал, так садись да плети лапти, да неси на базар, припасай на святую копейку: надо еще сандалу купить, да имбирю.
Старик проворчал что-то про себя, однако принялся за кочетык. Старуха возилась с жаворонками: месила. Катала, пестрила, сажала в печь, наконец вынула:
— Слава-те Господи, дошли хорошо, зарумянились, а не подгорели и глядеть хорошо! Старик, — сказала она. – чего ж ты сидишь да сопишь, знай лапти ковыряешь, а сюда и не глянешь: вишь, слава-те Господи, и мы не хуже людей, и с жаворонками управились!
— Ну так слава-те Господи, — сказал старик, — славословить Господа годится по всяк час. А я вот тем часом лапоток сплел и подъем повершил и концы схоронил; скажи-ка ты: слава Богу лапоть поспел!
— Ну поспел, так поспел, — отвечала старуха, — так берись за другой, один на продажу не понесешь.
— Да что же ты вправду заартачилась, старуха, что же ты не хочешь со мною славословить Создателя? Я примусь и за другой, да ты сперва скажи Богу спасибо и за этот.
— Ну, ну полно, — молвила она, — делай ты знай свое, а я свое. – Старика досада берет: с чего это она дурить стала? Аль ты, говорит, от крестной силы отреклась, что не хочешь Бога прославить за насущное пропитание наше? И давеча пришел я из лесу, так не хотела вымолвить – и теперь тоже. Старуха! Скажи: слава Богу лапоть поспел, коли не хочешь, чтоб я осерчал на тебя!
— Отвяжись ты от меня, — сказала старуха, — вот нечего делать ему, так стал придираться.
— Коли так, — закричал старик, — так вот-те ей, ей, не примусь я за работу и в руки не возьму лаптя, поколе не скажешь. – И закинул початой лапоть под лавку, колодку под кутник, а кочетык под полати. Вот и пошла война у старика со старухой: крик, шум, ссоры, споры: — Берись, старый хрен за работу! – Говори, старая карга, слава Богу, лапоть поспел! – Нет, не хочу; что мне тебя переговаривать! Поспел, так поспел, так берись за другой; об одном лапте ходить не станешь. – Ну, а не скажешь, так пусть под лавкой валяется, а лыки в печь; скажешь, что ли? – Нет, не скажу.
Старик за словом протянул руку, да достал бабу за косу, да опростоволосил ее: волос долог, да ум короток; говори, что ли!
Старуха наша и под старость еще была голосистого десятка, а что бывало прежде, как упрет руки в боки, глаза в потолоки, да запоет – так хоть святых вон понеси, а грешным живым, так не в сутерпь, беги очертя голову вон. Вот она, по первому земному поклону, который нехотя перед сожителем отвесила, взвизгнула и залилась такими соловьиными перекатами что сбежались все шабры, соседи и подсоседки. Пришел и бурмистр, и пришла – не уж то дело без нее не обойдется – пришла и бурмистрова хозяйка.
Разняли стариков наших и допросили – видно-де они с ума сошли, на старость лет: и крик, и шум, и драка – а о чем? Старик ни с того, ни с сего, привязался к бабе: скажи, слава Богу, лапоть поспел; а старуха – не хочет поблагодарить и прославить Бога за то, что у хозяина работа с рук идет! Вот и принялись соромить старуху да уговаривать – так нет к ней и приступу, все только поминает обиду свою; вот вмешался в дело бурмистр, молодой и словоохотливый парень, которому совестно было наказывать-таки стариков за пустую ссору, и стал он их мирить:
— Оба луки, оба туги, — сказал он, — оба круты, оба глупы: оба упрямы, в руках не бывали! Упрямая овца волку корысть, Евстигнеевна, а покорная жена мужу краса: велико дело, вымолвить: слава Богу!
— Да чего вам от меня захотелось, окаянные, — залилась опять старуха, поправляя шлык свой, — отвяжитесь, собаки, не скажу ему, не скажу ничего, а скажу: черт унеси душу его!
— Вот это уж лишнее, — сказали все добрые люди, покачивая головой, -вот уже это, Господь с тобой Евстигнеевна, не хорошо; ну что за мудрость вымолвить доброе слово и поблагодарить Бога…
— Постойте, — сказал молодой бурмистр, — постойте – вот, Евстигнеевна, и Бога гневишь, и супротив мужа грешишь, и добрым людям назолушку даешь; а ведь все это из-за пустяков, все это глупость наша – погоди, не шуми, Евстигнеевна, не мечись, дай говорить, слушай: вот тебе хозяйка моя, для ради примера и доброго приклада сейчас скажет: слава Богу, Иван лапотки покончил – а ты скажи за ним следом; вот и мировая! Аннушка, где ты? Подь сюда, скажи вот ради доброго примера: слава-те Господи, мужик лапотки сплел!
— Это с чего ты взял? – спросила обиженная Аннушка своего сожителя, — это в какую стать? Что я ей за выпускная кукла такая? Да по мне хоть бы ее до века за косу таскали, так слова не вымолвлю. – Народ засмеялся; бурмистру стало совестно, что вот так-то хозяйка его слушает – а он было хотел ее в пример другим поставить; стал он упрашивать ее, уговаривать, а там и приказывать – что ни дальше, то хуже; не сказала с первого раза, так хочется поставить на своем – вот она и пуще на дыбы; дошло и тут до ссоры, до брани, до слез, да чуть ли и не до зуботычины.
Увидав и услышав все это, Евстигнеевна рассмеялась, видно ей это было по сердцу, и спросила:
— Что взяли? – А затем опять напустилась на своего старика и наговорила ему с три короба таких речей, что хоть бы никому их во век не слыхать. Старик стал жаловаться на нее миру; их и взяли обоих и повели к попу, чтоб усовестил и уговорил их и успокоил. Но на беду батюшки не было дома, а попался им на подворье пономарь.
— Что такие? – спросил он, — что у вас это сталось?
– А вот так и так, — говорит народ, — вот какое дело, и не знаем, как быть со стариками!
Пономарь в свою очередь принялся увещевать старуху:
— Ежели, -начал он по-книжному, — ежели детище на отца мать руку подымет, то нечестивая рука его, сучком из могилы вырастет; ежели жена восстанет на мужа своего, хотя словом единым – язык закостенеет у нее, сухота нападет; а что бурмистрова хозяйка не хотела показать тебе доброго примера, а последовала сама тебе – так уж это не годится. Постойте, пример научает и наставляет: пойдемте, ради примера, к моей хозяйке – она женщина кроткая, как ведомо всякому, и послушная… И что стоит выговорить: слава тебе Господи! Славой возносить подобает Господа во всякое время, во всяк час и всяким помышлением своим. Слава не нужна Господу, нам нужна слава Господня.
— Где матушка, дети, спросил он, вошедши в избу свою, между тем как и миряне пошли за ним, чтоб видеть конец.
— Матушка взяла твою новую шляпу, батюшка, отвечали дети, — да пошла с нею куда-то, никак на сенник, что ли.
— Это что такое значит, — проворчал недовольный пономарь, — для чего же это брать мою шляпу, да еще и новую? Уж этого я и не люблю; коли овес мерить, так можно бы найти чашку какую-нибудь, что ли, или по крайности взять старенькую… — и пошел со своим поездом, отыскивать по двору пономариху.
А пономариха, как добрая скопидомка, в самое это время собралась было тайком и втихомолку подсыпать наседку, по обычаю, из новой хозяйской шляпы, да усадить на яйца. Услышав зов и голоса и шаги народа, она испугавшись рассыпала и побила яйца и заварила в новой шляпе пономаря яичницу; выскочив наскоро, она напустилась на всех, а пуще на мужа:
— Вам чего здесь надо, вы тут чего не видали?
Пономарь, смекнув теперь только делом, не стал уже поминать шляпы своей, а хотел задобрить хозяйку, но в то же время не остаться бы у мира в дураках, хотел показать кротость и послушание жены своей: поэтому он обещал ей тотчас же уйти и не беспокоить ее, коли она вымолвит, ни с того, ни с сего, слава Богу, лапоть поспел!
Вот это пономарь наш придумал кстати, так уж кстати. Сколько ни бился он, как ни уговаривал. Ни упрашивал – не только ни до чего не добился, а под конец так разгневал хозяйку свою. Что насилу без греха и сам ушел. Стыдехонько было ему перед людьми – да хоть волком взвыть, ничего не сделаешь.
Пошел Иван Плетухан домой, пошел повесил головушку на правую сторонушку, и закручинился. Разошелся и мирской люд, кто куда, рассуждая о женской кротости и послушании. Многие мужички. Воротившись домой, хотели было попытаться, заставить хозяек своих сказать: слава Богу лапоть поспел – и чесались у них на это языки – да нет, подумали, да и промолчали: это вернее. Советую и вам сделать то же.